Огонь в затемненном городе Эно Мартинович Рауд В 1970 году повесть Э. Рауда «Огонь в затемненном городе» удостоена первой премии Всесоюзного конкурса на лучшее художественное произведение для детей. Для среднего школьного возраста. ПРИХОД НЕМЦЕВ Перво-наперво должен заметить, что, когда немцы оккупировали Эстонию, мне было тринадцать лет. Уже вскоре после начала войны мы с бабушкой эвакуировались в деревню к тете. Дело в том, что частые воздушные тревоги плохо действовали на бабушкино здоровье, а поскольку у меня были каникулы, я мог поехать с нею. Ведь и в деревне кто-то же должен был присматривать за старушкой и заботиться о ней. У моей тети и ее мужа маленький хутор. Поэтому мы с бабушкой участвовали в различных полевых работах, на сенокосе и так далее. Время от времени я еще добывал, как говорится, приварок: удил рыбу в протекавшей поблизости речке. Моя тетушка имеет привычку говорить: «Ох ты Господи, что же теперь будет?» Это ее любимое выражение. Если куры забираются в ягодник, она всегда говорит: «Ох ты Господи, что же теперь будет? Куры в саду!» И когда первый немецкий мотоциклист проехал через деревню, она тоже сказала: — Ох ты Господи! Что же теперь будет? Немцы уже здесь! — Теперь начнется фашистская оккупация, — сказал я. Но дядя прикрикнул: — Ты, пацан, закрой клювик! Я, конечно, закрыл так называемый клювик, но фашистская оккупация все-таки началась. Кстати, мой дядя вовсе не плохой человек. Просто у него нервы сдали. Никаких боев в наших местах не было. Я горячо сожалел об этом, потому что надеялся подсобрать немножко военного снаряжения, которое можно было бы использовать позже при необходимости. Но все произошло очень просто и спокойно. Накануне вечером последние красноармейцы отступили от хутора Сооселья. Прошел слух, что немцы где-то там прорвались и есть угроза окружения. Наверно, так оно и было. Во всяком случае, мотоциклы и машины с немцами уже на следующий день в обед въехали в деревню. Должен сказать, что я не очень-то боялся немцев. Я был в то время еще маленького роста и вообще сравнительно молодым. Поэтому немцы должны были принимать меня просто за мальчишку, а не за опасного врага. С одним унтер-офицером, который пришел и попросил напиться, я даже разговорился. — Вы верите, что Германия победит? — спросил я по-немецки. — Конечно, — ответил он. — Мы победим. — Но ведь в России много мужчин, — сказал я. — А у нас много танков, — сказал он. Я не знал, что значит «панцер», и тогда он нарисовал мне палочкой на земле танк. — Но у Англии много… — сказал я и нарисовал корабль, так как не знал этого слова по-немецки. — У нас много самолетов, — сказал он, нарисовал самолет и засмеялся. «Смеется тот, кто смеется последним», — подумал я. Тут одна из тетиных кур снесла яйцо и принялась кудахтать. — А яиц у вас тоже много? — спросил я и ядовито усмехнулся. — Нет, — ответил он. — Яиц у нас немного. Но у вас много яиц, и мы будем их есть. Я почувствовал горечь. А он снова улыбнулся весело и снисходительно. Потом положил руку на бедро, посмотрел на синеющее вдали Алликмяэ и сказал: — Красивая страна! Да, маленькая, но очень красивая страна! Точно таким же взглядом иногда осматривал свои маленькие поля дядя. Только это были его собственные поля… Уже ближайшие часы показали, что о яйцах немец говорил не зря. По деревне начал ездить открытый вездеход. Впереди, рядом с водителем, сидел офицер в высокой фуражке с козырьком. Эта машина не пропустила ни одного двора, даже к Пээтеру-Бобылю заезжала. И всюду офицер вежливо осведомлялся: нельзя ли получить дюжину яиц или немного масла. В двух хуторах солдаты уже заплатили за молоко новыми деньгами. И людям было любопытно, как они шуршат — эти немецкие марки. Вот некоторые хозяйки и потащили к машине яйца и другую снедь. Зато как они огорчились, когда офицер и не подумал шуршать марками. Поднял только руку к козырьку и сказал: «Фиилен данк!» — «Большое спасибо!» — и похвалил эстонских крестьян за то, что они помогли накормить немецких солдат. — Чтобы у тебя эти яйца в горле застряли! — завопила с горя хозяйка соседнего хутора. — Чтобы от этой ветчины у тебя чирьи по всему телу пошли! Но подобные причитания немцев мало трогали, и вскоре вездеход завернул на наш двор. Тетя тоже любопытствовала посмотреть на марки собственными глазами. Ну, лишнего масла у нее сейчас нету, а яйца… Яйца, пожалуй, должны найтись. Я тогда еще был не опытен, не подготовлен для борьбы и глуп. Но ведь было известно, зачем немцы появились здесь, и в душе моей бушевала ненависть к оккупантам, которые нагло заявили, что у нас много яиц и они начнут есть эти яйца. Я чувствовал: необходимо сделать нечто такое, что показало бы оккупантам — эстонцы перед ними не заискивают. И я сделал это. Теперь мой поступок, пожалуй, выглядит детской выходкой. Но все-таки он доказывает, что даже мальчишка ростом по пояс взрослому человеку может выступить против захватчиков по мере своих сил. Неподалеку от коровника, вблизи колодца, у нас была молочня. Это такое место, где держали в холодной воде бидоны с молоком, чтобы оно не скисло. В молочне хранилась и толстая тетрадь, куда каждый раз записывали молоко, сданное на сепараторную. К тетради был привязан бечевкой чернильный карандаш. Про этот карандаш я и вспомнил. Тихонько пробрался в молочню, сорвал карандаш с бечевки и сунул в карман. Затем я пошел к немецкой машине и сделал вид, словно меня ужасно интересует немецкая техника. Но в действительности меня интересовали яйца. У меня был план. Я хотел сыграть с немцами злую шутку. «Что может разозлить их?» — подумал я. И решил: пятиконечная звезда! Звезда — такой знак, который наверняка разозлит их. Но это должна быть обязательно пятиконечная звезда. Когда немцы повернулись ко мне спиной, я схватил одно яйцо, послюнявил карандаш и быстро нарисовал на нем пятиконечную звезду. Затем осторожно положил яйцо снова на место так, чтобы звезды не было видно. Очевидно, неожиданно большая добыча обрадовала немцев, и они всё разговаривали с тетей, не обращая на меня внимания. Так мне удалось разукрасить ровно десять яиц. Когда машина выехала со двора, тетя стала зло ругать немцев за то, что они не заплатили. Но я был доволен собой. Конечно, я и в тот раз не считал свой поступок каким-нибудь геройством. Не думаю, чтобы кто-нибудь из немцев подавился яйцом с пятиконечной звездой. Но все же я принудил немцев есть яйца с пятиконечной звездой. Я все-таки хоть что-то сделал. По крайней мере, хоть немного разозлил оккупантов. И я был доволен этим. САМООБОРОНА Сразу же, как только пришли немцы, начал действовать и Союз самообороны. Говорят, что задача самообороны — поддерживать порядок в деревне. Вполне возможно. Стало быть, самооборона и поддерживает немецкий порядок. Но лучше я расскажу о том, что случилось мне видеть собственными глазами и слышать собственными ушами. Впервые увидел я самооборонщиков около лавки. Должен сказать, что внешне они ничем не отличались от остальных людей. Только на рукавах у них были белые повязки, а у одного — ружье за спиной. Они проверяли документы у прохожих. Я подошел к ним и спросил, почему они проверяют документы. — Жидов выслеживаем, сынок, — сказал самооборонщик с винтовкой, — жидов и красных! Тут я его узнал. Ведь это был Манивальд Лооба, который недели за две до прихода немцев куда-то вдруг таинственно исчез. Говорили, что он скрывался в лесу и что именно он застрелил кузнеца. Кузнец однажды говорил вот тут, около магазина, что Россия — слишком большой кусок для Гитлера и что, наверное, в России немец себе рыло ошпарит. Манивальд Лооба издавна враждовал с кузнецом, и якобы именно из-за этих слов Манивальд и застрелил кузнеца. Может быть, из той же самой винтовки, что теперь висела у него за спиной. Должен признаться, мне стало совсем не по себе, хотя Манивальд Лооба держался со мною прямо-таки по-дружески. От него попахивало водкой, но я не сказал бы, что он был пьян. Он рассказывал, что евреи сейчас ходят по деревням и бросают яд в колодцы. Поэтому надо переловить их и усыпить вечным сном — всех до одного. Точно так он и сказал: усыпить… — Почему именно евреи отравляют колодцы? — спросил я по-детски наивно. Мне вдруг вспомнился наш учитель математики — Драпе, как мы его прозвали. Весь класс очень уважал его. Он тоже был евреем. — Ты что ж не понял? — сказал Манивальд Лооба. — Недостаток еврея вообще в том, что он еврей. Иной еврей, может, и не отравлял колодцев, но евреем-то он все равно остается. Тут они все дружно заржали. Почему-то я вовсе не понял их шутки, хотя вообще-то у меня довольно хорошо развито чувство юмора. Но в это время подъехал какой-то человек в телеге, и они принялись обыскивать телегу. Я воспользовался подходящим моментом и ушел не попрощавшись. Только по дороге домой я задним числом понял, что хотели они сказать своей туманной «шуткой»: евреев надо «усыпить» просто потому, что они евреи. И вдруг я понял, какая каша заварилась вокруг. Мне снова вспомнился наш учитель математики. Потом перед глазами возникло рябое лицо кузнеца. Потом немецкий офицер, который поднёс руку к уху и сказал: «Фиилен данк!» И потом Манивальд Лооба с его словами… Мне стало жутко. А неделю спустя случилось то, о чем, собственно, я и хотел рассказать. У меня в деревне появился друг. Его зовут Велло, фамилия — Рааг. Впервые мы встретились, когда в Сооселья косили рожь. Это было незадолго до прихода немцев. Мы с бабушкой пошли помогать убирать рожь, но я ведь горожанин и не умею вязать снопы. Снопы вязала бабушка, а я носил их в скирды. Одним из скирдовальщиков был Велло, так мы и познакомились. После этого мы несколько раз ходили вместе удить рыбу и однажды почти целый день проискали в лесу теленка, принадлежавшего отцу Велло. Я потому говорю «отцу Велло», что матери у него не было. Она погибла года два назад в результате какого-то несчастного случая. Хозяйство у них вела какая-то дальняя родственница. Мы с Велло хорошо ладили. Но когда фронт приблизился, нам запретили уходить далеко от дома. К тому же Велло не располагал для этого временем. У его отца на работе в волостном исполкоме стало теперь ужасно много дел, и Велло должен был заменять дома взрослого мужчину. После прихода немцев я однажды навестил Велло, и мы с ним играли в шашки — шахмат у него не было. Потом несколько дней не виделись. Как-то после обеда я направился в ближний лесок по малину. Лето выдалось сухое, и поэтому ягоды были маленькие и полны червей, но немножко поклевать — от нечего — делать можно было. Вдруг я услышал ворчание автомобильного мотора и удивился: кто это заехал сюда на узкую просеку? На всякий случай затаился в малине и стал выжидать. Вскоре показался грузовик. В кузове стояли три самооборонщика. Они вопили, смеялись и смотрели на дорогу позади машины. Очевидно, там было что-то очень смешное. Я вытянул шею как только мог. И тут я увидел… За машиной бежал человек. Это был мужчина, привязанный к грузовику веревкой, как собака. Лицо его было в крови, а рот широко раскрыт. Время от времени человек поднимал руки и махал ими, как птица крыльями. Это был отец Велло. На меня напала тошнота. Отец Велло упал, и машина поволокла его по земле. Я узнал голос Манивальда Лооба, когда он закричал: — Вставай на ноги, старина! Поднимайся, старина, поднимайся! Я бросился бежать к деревне. Честно говоря, я плакал навзрыд. И все время одна и та же мысль билась у меня в голове: «Теперь они отправились усыплять его! Теперь они отправились усыплять его! Они отправились усыплять его…» Дома тетя дала мне каких-то капель, чтобы я успокоился. Вечером за ужином дядя сказал: — Самооборона снова свершила самосуд. Велло я больше не видел. Позже говорили, что он в тот же день уехал куда-то к своему дяде. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРОД Вскоре после того как город захватили немцы, мама приехала за нами в деревню. Мама — живая и здоровая. И она очень обрадовалась, найдя нас тоже живыми и здоровыми. Оказалось, что мама не приехала, а весь путь из города прошла пешком, очень устала и запылилась. Но была радостной. Она пришла одна, без отца. От отца она принесла только коротенькое письмецо: Дорогой сын! Похоже на то, что некоторое время мы с тобой не увидимся. Придется тебе теперь быть опорой маме и бабушку. Смотри не вешай носа! Надо всегда держать голову высоко, даже в трудные времена. Мне следовало бы сейчас о многом поговорить с тобой, но я вынужден для прощанья прибегнуть к помощи карандаша и бумаги. Ничего не поделаешь. Зато, когда снова увидимся, вдвое крепче обнимем друг друга.      Твой отец. Мой отец ушел на войну. Уже на следующий день мы начали готовиться к возвращению в город. Тетя собрала нам кое-что из продуктов. — Кто знает, как вы теперь проживете там, в городе, — говорила она, насыпая муку в пеструю бабушкину наволочку. — Наверно, голод вскоре даст себя знать. — Что ж, тогда придется варить похлебку из топора, — улыбнулась в ответ бабушка. — Как-нибудь перебьемся. — Ну, до тех пор пока курица несет яйца… — влез было я, но вовремя спохватился и придержал язык за зубами. Едва не разболтал свою тайну. Дело состояло в том, что у меня был договор с хозяйкой хутора Сооселья. За работу, выполненную во время уборки ржи, она обещала дать мне с собой в город живую курицу. Я ведь собственными глазами видел, сколь охочи немцы до куриных яиц, и не без оснований боялся, что в самое ближайшее время яйца в Эстонии могут исчезнуть. Курицу я присмотрел себе уже заранее. Я вообще предпочитал плимутроков леггорнам, хотя помнил еще с пятого класса, что леггорны несутся лучше плимутроков. Однако яйца леггорнов по величине немного меньше. К тому же у меня крайнее предубеждение к яйцам маленького размера, особенно если вопрос идет о гоголе-моголе. Итак, я выбрал курицу породы плимутрок и дал ей имя Кыка. Теперь могу лишь грустно улыбаться: ведь сахару недоставало и мне посчастливилось взбить гоголь-моголь лишь из одного яйца. Но все же я не променял бы свою Кыку ни на какую другую курицу. Еще я должен объяснить, почему план транспортировки Кыки в город я вынужден был держать в секрете. Несколько лет назад мы всей семьей гостили летом у тети. Однажды, когда дядя поднимал пар, я нашел в борозде семейство полевых мышей, отнес их домой и поселил в собачьей конуре. Дело в том, что пес (его звали Туке) летом почти совсем не пользовался конурой, кошка же почтительно держалась от нее подальше. Я каждый день давал мышатам молока и зерна, и в конце концов мы, как говорится, сроднились. Мыши относились ко мне с доверием, как дети к своему отцу, не боялись меня и радостно вылезали из соломы, когда я приносил им еду. Потом настало время возвращаться в город, и я решил взять мышей с собой. Сделал им мягкое гнездо в дядиной коробке из-под папиросных гильз, положил туда кое-что съестное и прорезал в крышке дырочки для воздуха. Но мама заметила мои приготовления и строго приказала оставить всякие намерения везти мышей в город. «Там им не место!» — сказала она. И мне не осталось ничего другого, как отнести мышей в дядин амбар, хотя я вовсе не был уверен, что именно в амбаре им место. Теперь я опасался: а вдруг у мамы будет что-нибудь против Кыки? Правда, домашнюю птицу, курицу, нелепо сравнивать с грызунами, мышами. Но полученный мною в свое время урок сделал меня осторожным. Утром в день отъезда я принес Кыку из Сооселья в корзинке, прикрытой тонкой тканью, и временно спрятал на гумне. А когда наступил час отъезда, мне удалось пронести ее и пристроить на телегу так, что никто этого не заметил. Дальше все получилось очень складно. Правда, мой острый слух улавливал кое-какие звуки, издаваемые Кыкой, но никто другой в общей предотъездной суете ничего не услышал. А когда телега тронулась, скрип колес заглушил все. Дядя держал вожжи. Конечно, я тоже мог бы править, но лошадь всякий раз, когда мимо проезжали немецкие военные грузовики, настораживала уши, и, наверно, я не сумел бы так хорошо успокаивать животное, как его настоящий хозяин. Вокруг простирались убранные поля. «Красивая земля!» — подумал я, и вдруг мне вспомнился тот унтер-офицер, который сказал это же самое по-немецки. Он нагло заявил, что собирается на нашей прекрасной земле жрать яйца. «Не слишком-то надейтесь, господин унтер-офицер! — мысленно сказал я. — И уж, во всяком случае, яйца моей Кыки в вашу глотку не попадут…» На мосту Йоавески нас остановил патруль самооборонщиков. — Что в телеге? — спросил высокий самооборонщик с желтыми усами. — Беженское барахлишко, — ответил дядя. — Родственники? — продолжал допытываться усатый. — Свояченица с матерью и ребенком, — сказал дядя. — А что это у вас там копошится? Молчание. У меня похолодело под сердцем. — Я спросил: что это у вас там копошится? — повторил усатый. Я вдруг почувствовал, что больше не должен молчать. — Это курица, — сказал я решительно. — Моя личная курица Кыка. Никакого отношения к другим беженцам она не имеет. Усатый что-то проворчал. Мама смотрела на меня удивленно. Я не сказал бы, что взгляд ее был сердитым. Скорее она глядела с интересом. — Валяйте, — сказал усатый. Мы тронулись дальше. Когда проехали мост, мама спросила: — Где же ты собираешься держать эту курицу? Я немного подумал и сказал очень тихо: Надеялся, что в сарае… Да, я думаю, что ее место в сарае. Часа через два показался город. Я почувствовал нетерпение, но лошадь двигалась шагом. Мне хотелось скорее попасть домой. Хотелось скорее увидеть, как там все. «Наверно, все по-прежнему, — думал я. — И одновременно все иначе, чем раньше». Я подумал о том, что отца теперь нет дома и что это обстоятельство теперь все меняет. Мне вспомнилось, что отец написал: «Смотри не вешай носа!» А мне все-таки было грустно. У меня есть мама. Есть бабушка. Есть курица Кыка. А отец? Вот я и затосковал. МОЙ ДРУГ ОЛЕВ Теперь настала пора рассказать о моем друге Олеве. Мы познакомились с Олевом еще в первом классе. В третьем классе мы сели за одну парту, и с тех пор так и сидим вместе. На основе личных наблюдений я пришел к выводу, что фундамент дружбы — общие интересы. Так и у нас с Олевом — мы оба собираем марки, любим много читать, занимаемся спортом и играем в шахматы. Я играю в шахматы чуть сильнее Олева, но зато его рекордный результат в прыжках в длину на девять сантиметров лучше моего. Кроме того, у каждого из нас есть особые интересы. Это вполне естественно, потому что не могут же два разных человека иметь совершенно одинаковые интересы. Это даже хорошо, когда друзья в некотором смысле дополняют друг друга. Особое увлечение Олева — техника. Он изучает различные книги по технике и намеревается сам собрать себе радиоприемник, если достанет все необходимые детали. Я же, наоборот, увлекаюсь естествознанием. Особенно интересуюсь живыми формами природы — зверями и птицами, за поведением которых я неоднократно вел наблюдения. Но и гербарий у меня довольно большой. И делается просто стыдно, как подумаешь, до чего глупо мы поссорились с Олевом перед моим отъездом в деревню. Случилось это так. Мы вдвоем играли шахматный матч из пяти партий на звание чемпиона. В первой партии, играя белыми, я эффектно разбил королевский фланг Олева и принудил его сдаться уже в миттельшпиле. Во второй партии я продемонстрировал филигранную технику игры в эндшпиле и провел две пешки в ферзи, что, конечно, заставило моего противника признать себя побежденным. Но третья партия явилась поворотной. Играя белыми, я провел дебют пассивно и позволил черным захватить инициативу. На доске возникло довольно спертое положение. Олев думал очень долго; я чувствовал, что начинаю уставать и стал нервничать. Неожиданно Олев подставил коня, но я заметил это поздно, уже сделав другой ход. Из-за этого зевка я еще больше разнервничался, продолжал играть как-то беспланово, проиграл две пешки, а затем и партию. Во время четвертой партии я не смог еще как следует собраться с духом после предыдущего поражения. Оказалось достаточно маленькой невнимательности — я просмотрел комбинацию и вынужден был отдать фигуру за две пешки. Олев играл точно и реализовал свое превосходство. Пятая партия была решающей. Нервы у нас обоих были напряжены. Оба играли осторожно. Наконец, в партии возникло сложное положение: во избежание неприятностей Олев должен был рокироваться, а я уже видел, что после рокировки мое положение станет тяжелым. Олев думал. И наконец… он рокировался. Но он пошел сначала ладьей и только потом королем. — Поставь короля на место, — сказал я сухо. — Будет считаться только ход ладьей. Олев непонимающе глядел на меня. Я встал из-за стола, взял с полки учебник шахматной игры Вельдемана и прочел оттуда излишне громким голосом: — «Если при рокировке ходят сначала ладьей, противник имеет право потребовать, чтобы действительным считался только ход ладьей, без рокировки»[1 - Сейчас это правило отменено.]. Лицо Олева выражало самое неподдельное изумление. — Я даже понятия об этом не имел, — сказал он. — Кстати, — продолжал я безжалостно, — здесь же сказано, что «незнание техники рокировки стоило Паулю Шмидту в 1933 титула чемпиона Эстонии. По требованию противника был признан действительным только ход ладьей, и, проиграв эту партию, Шмидт лишился очка, необходимого ему, чтобы стать чемпионом». На этом можно было бы кончить цитирование Вельдемана, но где-то в, глубине души я чувствовал, что мое теперешнее поведение все-таки требует еще некоторого обоснования, поэтому продолжал в том же духе: — Если бы я сейчас отказался от своего требования, — сказал я, — это означало бы, что я проиграл нарочно. Но послушай, что говорит Вельдеман о нарочитом проигрыше: «Все равно, с кем бы вы ни играли — со своим шефом или с очаровательной дамой, — вы должны играть в полную силу. Не может быть и речи о том, чтобы поддаться нарочно. Шахматы— не карточная игра, где ради вежливости вы можете проигрывать даме или шефу. Если ваш противник столь ограничен и мелочен, что, проиграв вам, как более сильному игроку, почувствует себя уязвленным, значит, этот противник недостоин, чтобы играть с ним, ибо, играя с подобным человеком, вы оскверняете благородную игру». Тут Олев поднялся, попрощался и ушел. А через два дня мы с бабушкой уехали в деревню. Все лето я не имел никаких известий об Олеве. Поэтому читатель может легко понять, как я обрадовался, когда, вернувшись в город, обнаружил ожидавшее меня письмо Олева. Оно не было послано по почте, а просто опущено в наш почтовый ящик. «Здравствуй, Юло! — писал Олев. — Я думаю, что сейчас слишком серьезное время для того, чтобы заниматься мелочными препирательствами. Сейчас надо гораздо крепче держаться вместе. Как только вернешься в город, сразу приходи ко мне!» При первой же возможности я поспешил к Олеву. — Ну здравствуй, — сказал я. — Здравствуй. Проходи в комнату. Мы вошли в комнату. Говорили о том, о сем. Но разговор не клеился. Какое-то напряжение от нашей «шахматной ссоры» все-таки осталось. Вдруг Олев предложил: — Хочешь, закончим партию? — Согласен, — сказал я. Мы расставили фигуры. Восстановить положение на доске было легко, потому что мы записывали матчевые партии, и Олев, уходя, сунул свою запись в карман. Последний ход черные сделали ладьей. Обычный ход ладьей. Была моя очередь ходить. Я думал. Собственно, думать тут не требовалось, все было и так ясно. Король Олева оказался оголенным, и мне представлялась прекрасная возможность начать атаку. Но я все-таки думал. Думал о том, что король Олева беззащитен из-за моего требования, из-за того, что Олев случайно не знал техники рокировки. Я думал о том, что мог бы повременить с атакой, дать Олеву возможность для контригры и таким образом сгладить свое тогдашнее упрямство. Тайком посмотрел на Олева. Он тоже сосредоточенно думал, хотя и ему положение также должно было быть ясно. Вдруг я понял, что промедление с атакой оскорбило бы Олева. Такой «подарок» был ему не нужен. Я сделал ход. Самый сильный ход, какой я мог сделать. Олев быстро оказался разгромленным. Он встал, протянул мне руку в знак того, что сдается, и сказал: — Поздравляю тебя со званием чемпиона. — Предлагаю тебе матч-реванш, — сказал я. — Хоть сию минуту. Мы дружно рассмеялись. Напряжение исчезло. Я уверен, что мы оба думали об одном и том же — важно не то, кто из нас двоих стал чемпионом, а то, что в такое время мы остались друзьями. КАДАКАСЫ Наш домохозяин — кадакас. Милый читатель, возможно, у тебя возник вопрос, кто такие кадакасы? Сейчас объясню. Кадакасы на самом деле эстонцы, но это такие эстонцы, которые не любят свой народ и хотят быть немцами. Так, например, при любой возможности они стараются говорить по-немецки, хотя не всегда достаточно хорошо знают этот язык. Конечно, это смешно. Но как бы там ни было, кадакасы существуют. Раньше в нашем городе жило довольно много кадакасов, но осенью 1939 года, когда Гитлер призвал немцев вернуться на родину, вместе с немцами поторопились уехать и многие кадакасы. В саму Германию-то они не попали. Их поселили в оккупированной нацистами Польше. Поляков повыгоняли из домов, а немцы и кадакасы спокойно там поселились. Они даже получили мебель выселенных поляков и другое их имущество. Будто бы даже банки с вареньем остались там, где стояли у прежних хозяев. Так кадакасы сами сообщали в письмах своим знакомым в Эстонию — и даже не стыдились писать об этом! Вот кто такие кадакасы. Мне кажется интересным наблюдение, что животные часто бывают похожи характером на своих хозяев. Возьмем, к примеру, нашего домохозяина и его собак. Их у него две: одна большая — немецкая овчарка, а другая маленькая — пинчер, или, точнее, жесткошерстный обезьяний пинчер, карликовая порода пинчеров. Овчарку зовут Гектор. И он злой, как наш домовладелец. Пинчер Тоди — коварный, как супруга домовладельца. Порой, когда Гектор спущен с цепи и бегает по двору, ни один человек не осмеливается войти во двор, даже почтальон, который уж, казалось бы, должен быть привычен к собакам. Жена домовладельца и его дочь, естественно, тоже кадакасы. Имя дочери — Дорит, она старше меня года на три-четыре и считает себя бог знает кем. Она имеет обыкновение отвечать на мое приветствие едва заметным кивком головы. Теперь расскажу историю, которую мне случилось наблюдать самому. По-моему, история символическая. Дорит прогуливалась со своими собаками по улице Пикк. В это самое время с Садовой улицы на улицу Пикк вышла маленькая девочка Эло. Она тоже была с собакой — очень симпатичным и серьезным мопсом. Несколько мгновений спустя между собаками началась драка. Гектор и Тоди яростно атаковали мопса. Думаете, мопс бросился наутек? Ничего подобного! Он тоже показал, что зубы у него не только для еды. Он вступил в неравную борьбу. Конечно, мопсу трудно было бороться с двумя наглыми противниками. Когда он сцепился с Гектором, пинчер напал на него сзади. У мопса было разорвано ухо, и я опасался, что он вот-вот поддастся. Эло стояла тут же рядом и плакала. Тогда Дорит принялась разнимать собак. Но как она это делала! Она подошла к дерущимся собакам и стала бить ремешком… мопса! Конечно, Гектор и Тоди поняли это как поддержку, и героическое единоборство могло кончиться для мопса совсем плачевно. Мимо «поля боя» ехал ломовик. — Мужчина! — позвала Дорит. — Помогите вашим большим бичом. Она не сказала «бичом», а «биичом», что казалось ей более утонченным и более достойным для кадакасов. Ломовик остановил лошадь, подошел и прежде всего как следует перетянул Гектора рукояткой кнута по спине. — Нет, не этому! — крикнула Дорит. — Дайте мопсу, мопсу! — Уж я сам вижу, кому надо дать, — сказал ломовик. И затем Тоди тоже получил по морде. Больше им и не требовалось. Овчарка впереди, пинчер следом бросились домой со всех ног. Мопс уселся на тротуаре и стал зализывать свои раны. На кукольном лице Дорит глаза загорелись ненавистью. — Вы хам, — сказала она ломовику. Но извозчик не обратил на это особого внимания. — Похоже, небольшой урок и вам бы не повредил, — сказал он, вспрыгнув на телегу и трогаясь дальше. — Хам, — повторила Дорит и отправилась вслед за своими собаками. Эло все еще всхлипывала. Тогда я сказал, что у нее замечательный мопс. Это ее утешило. Я проводил Эло до дома и пообещал иногда приносить ее собаке кости, если нам случится получить от тети из деревни мясо. Я думаю, что теперь читатель получил некоторое представление о кадакасах. Едва ли надо еще объяснять, что кадакасы прекрасно уживались с настоящими немцами. И в нашем доме это постепенно становилось все заметнее: не раз можно было наблюдать, как Дорит беседует в воротах с немецким офицером. Когда я рассказал об этом Олеву, он задумался, а потом сказал: — Немцы больше семисот лет угнетали эстонцев. — Вот именно, — подтвердил я. — И все-таки, все-таки, — сказал Олев, — среди нашего народа находятся такие люди, которые скорее хотят быть немцами, чем настоящими эстонцами. Разве не забавно? — Не забавно, а грустно. — Очень грустно, — сказал Олев. — И если бы этих кадакасов было больше, эстонский народ вообще бы исчез с лица земли. — Эстонцы никуда не исчезнут, — уверенно сказал я. — Эстонцы хоть и маленький, но очень крепкий народ. — Попробуем и мы быть крепкими. Конечно, я был согласен с Олевом. Бывает такое время, когда каждый человек, даже мальчишка в коротких штанишках, должен быть крепким. Крепким и надежным. Иначе нельзя. ФУТБОЛЬНЫЙ МАТЧ Если среди моих уважаемых читателей найдутся серьезные болельщики, то я должен заранее извиниться за то, что о самом футболе в этой главе говорится сравнительно мало. Дело в том, что футбольная команда немецкого военного гарнизона встретилась с командой нашего городского футбольного клуба и выиграла 6:0. Как говорится, комментарии излишни. Единственно, что можно сказать: нам было стыдно. Стыдно, что немцам без труда свалился в руки такой подарочек на родине Кристьяна Палусалу и Иоханнеса Коткаса[2 - Кристьян Палусалу и Иоханнес Коткас — известные эстонские борцы, чемпионы Олимпийских игр.]. Разве Палусалу на Олимпийских играх в Берлине для того положил на лопатки немца Хорнфишера, чтобы наши футболисты разрешили позже набить себе шесть голов и не забили ни одного в ответ? Нет и еще раз нет! Но все же так оно случилось, и я не собираюсь в своих записках фальсифицировать факты, как бы ни горька была иногда правда. Мы с Олевом оба видели эту игру. Опираясь на барьер, окружавший стадион, мы кричали как сумасшедшие, когда нашей команде случалось подавать угловой. И вдруг меня очень больно ущипнули за ягодицу. Я молниеносно оглянулся. Позади меня стоял немецкий офицер. — Освободите место даме, — сказал он по-немецки и небрежно турнул нас. Только тут я заметил, кто была эта «дама». Не кто иная, как Дорит. У меня потемнело в глазах. — Держи себя в руках! — услышал я голос Олева. Я напряг всю силу воли и взял себя в руки, несмотря на то, что Дорит ехидно ухмылялась. Мы нашли себе новые места неподалеку и продолжали смотреть игру. — Постарайся запомнить лицо офицера, — сказал Олев. — Мы этого так не оставим. Пусть он будет нашим немцем номер один. Ягодица у меня все еще слегка побаливала от щипка, и я постарался получше запомнить лицо офицера. После матча, когда мы брели домой, Олев снова заговорил об офицере. — Ничего. Мы не будем спускать с него глаз и отомстим за оскорбление. — Мы не должны забывать, что этот офицер — оккупант и надо отомстить ему как оккупанту, — сказал я. Олев был с этим полностью согласен. — Знаешь, — сказал он, — я считаю, что мы должны вообще начать действовать серьезнее. Следовало бы объявить войну Германии. Но тут я возразил: — Сами фашисты никому еще войны не объявляли. Они всегда нападали на другие государства без объявления войны. Такая уж у фашистов мода. Возьмем хотя бы сегодняшний случай. Разве этот офицер предупредил нас прежде, чем давать волю рукам? — Тогда будем просто считать себя в состоянии войны с фашистами, — предложил Олев. — Это уже другое дело. И мы сказали вместе, скрепив наши слова рукопожатием: — С этого момента считаем себя в состоянии войны с великой Германией. Нас было всего двое. Подростки. Почти мальчишки. У нас не было никакого оружия. Но мы считали себя воюющими с фашистской Германией. Берегитесь, фашисты! Мы сразу же зашли к Олеву домой, чтобы обсудить план действий. Олев нашел чистую школьную тетрадку и написал на обложке: НЕМЕЦ № 1 СЕКРЕТНЫЕ ДАННЫЕ Но пока, к сожалению, секретных данных было сравнительно мало. Вот они: «Звание. Лейтенант. Рост. Выше среднего. Характер. Грубый. Цвет волос. Блондин. Увлечения. Футбол». — Наживкой мы используем Дорит, — сказал Олев. — Какой еще наживкой? — не понял я сразу. — Ну, приманкой, — объяснил Олев. — Дорит будет приманкой, которая завлечет офицера к твоему дому. — С ее помощью меня уже ущипнули за задницу, — заметил я, — только при этом мы сами упустили добычу. Олев засмеялся. — Дорит очень хорошая наживка, — сказал он уверенно. Так он и записал в секретную тетрадку немца № 1: «Заманивается наживкой «Дорит». Данных было маловато, тетрадка оставалась почти пустой. — Нам нужны дополнительные данные, — заметил Олев. — На тротуаре перед нашими воротами довольно много песку, — сказал я. — Там можно было бы определить размер его следов, потому что он обязательно проводит Дорит домой. Олев просиял: — Видишь теперь, как нам пригодится Дорит в качестве приманки. Я не спорил. Но измерять следы офицера мы все-таки не пошли. Не пошли, потому что у нас, между прочим, возникла идея, как ему отомстить. Проведение этой идеи в жизнь было вовсе не безопасным. Оно требовало основательной подготовки, смелости и ясного ума. ОПЕРАЦИЯ «ГЕКТОР» Сентябрьским днем 1941 года, после обеда, немецкий офицер шел по Лесной улице. Откуда он шел и куда направлялся — неизвестно. Известно только, что его до блеска начищенные сапоги топтали оккупированную эстонскую землю. На углу Березовой улицы к офицеру подошел подросток. — Извините, — сказал он по-немецки с сильным акцентом, — вам письмо от дамы. Офицер остановился. — От какой дамы? — спросил офицер; лицо его выражало изумление. — Одна дама просила передать вам это письмо, — сказал молодой человек. — Больше я ничего не знаю. Он протянул офицеру письмо и удалился. Этого молодого человека звали Олев Кивимяги. В письме было написано по-немецки следующее: Буду сегодня вечером дома одна.      Жду точно в 21.00.      Дорит. Читатель, возможно, уже догадался, что на самом деле Дорит не писала и не посылала никакого письма. Письмо составили мы. Потому что наш военный план предусматривал такое письмо. Письмецо само по себе было коротенькое. Но написать его оказалось совсем нелегко. Основных помех было три. Во-первых, мы не очень-то хорошо знали немецкий язык. Во-вторых, мы не знали, как говорят Дорит и немец между собой: «вы» или «ты». В-третьих, мы не знали почерка Дорит. Первую помеху мы преодолели путем основательного изучения словаря и учебника немецкой грамматики. Со второй помехой справились благодаря интеллигентности — написали так, чтобы обойтись без «ты» и «вы». А вот перед третьей помехой едва не отступили. Мы внимательно просмотрели книгу Ф. Виттлиха «Почерк и характер», вышедшую в серии «Живое знание», и уразумели из нее, что подделать почерк Дорит нам все равно не удастся. Но, кроме того, в книжке было сказано, что подписываться чужим именем — подлость и преступление, которое преследуется судебными органами. — Думаю, придется отказаться от нашего плана, — сказал я. К счастью, в последний момент Олеву вспомнился один благородный разбойник из какой-то книги. Этот разбойник тоже посылал с благородными намерениями письма, подписанные другим именем, и вовсе не обращал внимания на судебные органы, потому что, в конце концов, его цели были благородными. Итак, мы все же состряпали это письмо, использовав типичный почерк восемнадцатилетней девушки. — Некоторое отличие от обычного почерка Дорит, — сказал Олев, — можно отнести за счет волнения. Ведь как-никак она девушка, которая ищет свидания со своим возлюбленным. Все было решено, и при первой же возможности Олев передал письмо офицеру. Конечно, прежде мы точно установили все каждодневные передвижения офицера, старательно нанесли их на план и записали в тетрадку. Потому что в таком деле мы не могли полагаться на волю случая. Но для реализации нашего плана пришлось провести еще кое-какую подготовительную работу. Может быть, читатель еще помнит, что я обещал иногда приносить кости мопсу Эло. Но, словно в насмешку, случилось так, что мне пришлось нести кости не мопсу, а Гектору. Потому что это тоже было предусмотрено нашим планом. В заднем конце двора у Гектора была будка, в которой его крепко-накрепко держали на цепи. Только два раза в день его спускали с цепи побегать. К людям, живущим в доме, он был настроен миролюбиво, но все же, несмотря на это, я счел необходимым задобрить его. Ведь даже старинная поговорка говорит, что хорошая кость может победить вражеское войско. Мне же требовалось любой ценой поддержать хорошие отношения с Гектором. А теперь любопытство читателя, наверно, достаточно возбуждено, и он, очевидно, хочет знать, что же в конце концов получилось. Пожалуйста, я не заставлю читателя дольше мучиться в неизвестности. В 20 часов 45 минут я отнес Гектору заранее припасенный кусок мяса. В 21 час 03 минуты с улицы раздался свист Олева. Это был условный сигнал, означавший, что немец № 1 приближается. Несколько секунд спустя калитка заскрипела, и почти в тот же самый, миг я спустил собаку с цепи. Операция «Гектор» началась. Мы так назвали ее потому, что именно Гектору предназначалась самая ответственная роль в нашем плане возмездия немецкому офицеру. Естественно, Гектор услышал скрип калитки так же, как и я, вернее, лучше, чем я, — ведь у собак слух развит гораздо лучше, чем у людей. Поняв, что железная цепь больше его не удерживает, Гектор как молния бросился туда, где какой-то незнакомец посмел коснуться рукой ворот. Гектор не принадлежит к числу тех собак, которые уже издалека предупреждают о своем приближении громким лаем и тем самым дают противнику возможность предпринять что-то для своей защиты. Нет, Гектор молча и неожиданно бросается на своего противника. Так было и теперь. Прежде всего я услышал, как немец приглушенно вскрикнул и выругался, и только после этого раздалось злое рычание Гектора. Я знал, что Гектор имеет привычку нападать со спины, и был уверен, что он «ущипнул» немца за то же самое место, за какое немец ущипнул меня во время футбола. Даю голову на отсечение, что Гектор «ущипнул» гораздо больнее. Щипок немца был унизительным, он оставил след в моей душе. Гектор же должен был оставить такой след, который можно будет увидеть даже невооруженным глазом. Затем послышался выстрел из револьвера. Это уже нашим планом не предусматривалось. Но, к счастью, немец явно промахнулся, потому что Гектор зарычал еще яростнее. Мне стало страшно. Я, естественно, знал, что настоящий револьвер — это не самопал, который после каждого выстрела приходится заряжать в комнате. Я ждал в любой момент нового выстрела и боялся, что в этот раз немец не промахнется. Правда, я терпеть не мог Гектора, но все же не желал смерти невинному животному. Однако нового выстрела не последовало. Вместо этого с крыльца послышался голос домохозяина. Он рявкнул на Гектора так, что немцу не пришлось больше стрелять. Затем немец закричал что-то домохозяину, потом хлопнула калитка, и на этом все кончилось. Я метнулся в дальний угол двора, потому что было ясно — хозяин пойдет сажать Гектора на цепь, перелез через забор и чужими дворами выбрался на улицу, где, наконец, встретился с Олевом. — Все было как по нотам, — сказал Олев. — Номер первый не бежал, а прямо-таки летел. — А как он… какой у него был вид? — Штаны немного разодраны. И держался рукой за задницу. На следующий день Олев записал в тетрадку: «Операция «Гектор» успешно проведена в жизнь. Немец № 1 наказан. Дело закончено». И я тоже могу уже закончить эту главу, потому что о немце № 1 мне действительно больше нечего рассказать. Мы больше никогда его не видели. СТОЛКНОВЕНИЕ С ГУЙДО Однажды, направляясь к Олеву, я случайно встретился на улице с Гуйдо. Гуйдо — парень из нашего класса. Мы с ним никогда не были друзьями, но сейчас все же остановились по-говорить, потому что ведь мы знали друг друга уже пять лет и с весны не виделись. — Ты слышал, скоро начнутся занятия в школе? — спросил Гуйдо. Нет, я ничего об этом не слышал. Дело в том, что вскоре после прихода немцев в нашей школе устроили военный госпиталь. Под соснами на школьном дворе, где раньше мы играли во время перемен, теперь разгуливали раненые немцы— у кого рука на перевязи, у кого костыли под мышками. Разгуливали, дыша озоном, словно у себя дома, а мы не знали, попадем ли когда-нибудь к себе в школу, чтобы продолжать учение, или считается, что мы уже достаточно образованные. Потому что много ли школьной премудрости надо порабощенному народу! Достаточно, если сумеешь прочитать «Ээсти сына»![3 - «Ээсти сына» («Эстонское слово») — центральная газета в Эстонии в годы фашистской оккупации.] Но, вишь ты, Гуйдо говорит, что занятия в школе скоро начнутся. — Интересно, где же тогда будут зализывать свои раны эти немцы? — поинтересовался я. — Госпиталь переводят в другое место, что ли? — Ну, — сказал Гуйдо вдруг очень важно, — как бы там ни было, немцы с честью заслужили свой отдых. И вовсе не госпиталь, а школу переведут в другое место. Он сказал, что обе городские начальные школы и гимназия будут заниматься в одном помещении — в здании первой начальной школы. — Как же так? — изумился я. — Три больших школы в одном маленьком доме! Они могли бы, по крайней мере, дать нам здание гимназии. — Нам следует понять, что сейчас каждый из нас должен принести жертвы, — сказал Гуйдо. — Мы будем учиться в три смены. Кроме того, сокращается продолжительность урока, а вся учебная программа форсируется. Точно так он и сказал. Словно бог знает какой важный чиновник оккупационных властей. На самом деле чиновником оккупационных властей был его отец, который служил в городском управлении. От отца Гуйдо и узнал все новости. Но кем бы там ни был его отец, сейчас передо мной стоял Гуйдо. И я вдруг почувствовал: слова его делаются мне все противнее и противнее. Признаюсь, как нормальный человек со слабостями и недостатками, я в глубине души не имел ничего против укороченного урока и форсированной программы. Но у меня вовсе не было желания приносить какие-либо жертвы ради оккупантов, а главное, мне не нравилось, что Гуйдо говорил словно нацист. — Знаешь, Гуйдо, — вдруг сказал я решительно, — у меня такое чувство, что следует дать тебе, не сходя с места, форсированный урок. Гуйдо не сразу понял и глядел на меня в замешательстве. Поэтому я счел необходимым пояснить: — Я имею в виду небольшую взбучку. — Ого! — сказал Гуйдо тоном, который вовсе не был дружелюбным. — В отличие от школьных уроков, продолжительность взбучки сокращена не будет, — уточнил я. Тут Гуйдо решил занять активную оборону и врезал мне кулаком в лицо. Читатель, наверно, уже догадывается, что я ответил подобным же образом, и между нами, как говорится, произошло столкновение. Честно говоря, это столкновение было довольно обыкновенной дракой двух мальчишек. Подобных драк случалось немало и раньше; думаю, они не исчезнут и в будущем. Мы с Гуйдо были примерно равными противниками, и драка получилась упорнее, чем мне бы того хотелось. Гуйдо, конечно, получил свое, но при этом и я не остался неприкосновенным — чулки мои были разорваны, колени в крови, а нос, когда я потрогав его рукой, показался мне необычно толстым. Немного переведя дух и высказав, что мы думаем друг о друге, мы пошли каждый в свою сторону. Не могло быть и речи, чтобы идти к Олеву в таком растерзанном виде. Но и домой мне тоже не хотелось показываться. Чтобы немножко привести себя в порядок и собраться с духом, я свернул в тупичок, где почти не было прохожих. «Вот так история, — подумал я. — С одной стороны Манивальд Лооба, с другой — отец Велло; с одной стороны Гуйдо, с другой — я…» — Здравствуй, Юло! Ну вот, только этого не хватало. Мне вдруг сделалось не по себе. Даже не дотрагиваясь рукой, я почувствовал, что нос мой необыкновенно распух. Колени у меня прямо-таки горели и сам я сгорал от стыда. Передо мной стоял человек, которого я сейчас — с распухшим носом и разбитыми коленками — меньше всего хотел бы встретить. Это была Линда. Линда из нашего класса. — Что с тобой случилось? — спросила Линда. За лето она сильно изменилась. И почему-то ни с того ни с сего мне вспомнилась в тот момент Дорит, и я представил себе Линду, идущей рядом с немецким офицером. Немецкий офицер в фуражке с высокой тульей, со знаками различия и блестящими сапогами… А я! Мальчишка с окровавленными коленками и разбитым носом. — Что с тобой? — повторила свой вопрос Линда. Я не знал, что ей сказать, и мне было очень худо. И вдруг, сам не знаю как, у меня вырвалось: — Я просто мальчишка! И, словно бы в подтверждение этого, пустился бежать и исчез на соседней улице. НОЧНОЙ ПАТРУЛЬ Я пошел к Олеву только на следующий день. — Что это с тобой случилось? — сразу же спросил Олев, с любопытством разглядывая мой нос. Меня почему-то задело, что он как бы повторил слова Линды. — Что может со мной случиться? — грубо проворчал я, когда мы вошли в комнату. — И вообще прими к сведению, что со мной абсолютно ничего не случилось. — Тогда хоть скажи, — засмеялся Олев, — где выдают такие замечательные носы? Мне бы тоже один такой пригодился на маскарад в Мартов день. — Если хочешь, можешь сейчас же получить в подарок еще более синий и толстый, — сказал я. Но я произнес это беззлобно и тоже засмеялся, — ясно же, Олев-то ни в чем вовсе не виноват. Пришлось рассказать ему, что вчера произошло у меня с Гуйдо. Олев слушал и становился все серьезнее. — Знаешь что? — сказал он, когда я окончил свой отчет. — Тебе следовало быть более осмотрительным. — Хорошо тебе говорить, — сказал я. — Но он ударил меня первый и дрался… — Я не об этом, — прервал меня Олев. — Дня через два-три нос твой опять станет таким же, как прежде. Вопрос не в носе. Тебе следовало более осторожно выбирать слова. Я начал понимать. — Отец Гуйдо работает в городском управлении, — продолжал Олев. — Весьма возможно, что он начнет допытываться у Гуйдо, кто его так разукрасил. А ты… Не забывай, кто твой отец. За семьями красноармейцев наверняка присматривают. Честно говоря, ты вел себя как мальчишка. Все, что говорил Олев, было, к несчастью, слишком верно. А тут еще это — «как мальчишка!». Мой распухший нос совсем опустился. Я попытался как-нибудь оправдаться: — Просто мне стало невмоготу слушать его дурацкий немецкий треп. — Этого трепа тебе еще придется наслушаться, — возразил Олев. — Или, ты думаешь, у нас в школе будут говорить что нибудь другое? Нужна конспирация. Без конспирации мы сразу же попадемся. — Да, — согласился я. — Ты прав. Но Олев еще не все сказал. — Ты вообще-то знаешь, что происходит на нашей земле? — продолжал он. — Ты слышал о противотанковом рве под Тарту? Нет, об этом я не слышал. — Там расстреливают людей, — сказал Олев. — И не только мужчин. Женщин тоже. И детей. Отец рассказал мне. А мы с тобой не такие уж дети. И вообще… Про наш лес ходят такие же слухи. Вчера будто бы туда поехала какая-то закрытая машина. И ночью будто бы слышалась стрельба. — Жуть, — сказал я. Затем мы долго думали каждый о своем. Я думал о маме. Думал о том, что было бы с мамой, если бы со мной что нибудь случилось. Что-нибудь такое… — Но, Олев, — заговорил я наконец, — несмотря на все нельзя же спокойно терпеть, когда растаптываются наши права. — Естественно, нельзя, — сказал Олев. — И тем более нам нужна конспирация. Поначалу будет умнее держать кулаки в карманах. У нас обоих сделалось подавленное настроение, и разговаривать дальше стало трудно. Затем раздался стук в дверь. Я знал, что это мать Олева. Мне нравится, что мать Олева всегда, прежде чем войти, стучит. Этим она как бы выказывает уважение к Олеву, хотя он ее собственный сын. Мать Олева сказала, что приходил домоуправ и сообщил, что жильцам придется принять участие в ночных дежурствах. Вокруг будто бы шляются подозрительные личности. Ночной дежурный, если заметит что-нибудь подозрительное, должен сразу подать сигнал свистком, чтобы немецкий патруль мог явиться и выяснить обстановку. Ночное дежурство — дело временное, так, на неделю. Сегодня вечером эта обязанность падает как раз на их квартиру с десяти вечера до двух часов ночи. И с двух до шести утра уже будут дежурить жильцы из другой квартиры. — Я не знаю, как быть: у меня дежурство в больнице, а отец вернется только через три дня. Мать Олева работает сестрой в больнице, отец у него машинист и иногда по целой неделе не бывает дома. Но Олев уже знал, как быть. По выражению лица своего друга я сразу же догадался, что ночное дежурство очень ему по душе. — Для беспокойства нет причин, — сказал он. — Если мать Юло позволит, мы пойдем дежурить вместе. Ты согласен, Юло? Конечно, я был согласен. И разрешение мама дала мне с неожиданно удивительной легкостью. — Ты уже не ребенок, — сказала моя мама. — Вполне можешь составить Олеву компанию. Она только велела мне обязательно остаться у Олева ночевать. Между прочим, следует заметить, что в нашем доме тоже организовывали ночное дежурство, но домохозяин взял это целиком на себя. Весьма возможно, он не доверял такое важное поручение нашей семье. Вечером я надел зимнее пальто, чтобы во время дежурства холод не пробрал до костей, и заблаговременно отправился к Олеву. Ровно в 22.00 началось наше дежурство. Ночь была лунной и очень тихой. Мы ходили по двору и на улице перед домом. Время от времени присаживались на лавочку, потом опять совершали обход. Болтали обо всякой ерунде. Об этих вещах мы словно не решались говорить в такую тихую и лунную ночь. — Интересно, кто такие эти подозрительные личности, которых мы тут должны караулить, — сказал я наконец. И в то же мгновение что-то возникло у меня в памяти. Я вспомнил слова Манивальда Лооба: «Караулим, сынок…» И теперь я со своим другом Олевом караулю точно так же, как Манивальд Лооба со своими компаньонами там, на перекрестке, у лавки. Только вместо винтовок мы вооружены свистками. От этих мыслей мне стало неловко. — Известно, кто они, — сказал Олев. — Враги фашистов. Все-таки мы заговорили об этих вещах. И тут мы вдруг услыхали автоматную очередь. Она слышалась очень слабо, должно быть, стреляли очень далеко. — Из лесу, — сказал Олев почти шепотом. Тут же мы услыхали новую очередь, очень длинную очередь. Поскольку мы теперь внимательно прислушивались, звук был гораздо яснее, чем в первый раз. — Немцы вроде бы убивают больше евреев… Сказал и тотчас же понял, что говорить так — просто не годится. — Разве еврей не человек? — бросил Олев довольно резко. — Я совсем так не думал, — пробормотал я в ответ. Вдалеке послышались новые выстрелы. Это была очень тихая, очень лунная и очень жуткая ночь. Стрельба прекратилась около часу ночи. Мы по-прежнему ходили между садом и улицей. И вдруг… Наше дежурство должно было вскоре окончиться. Мы как раз стояли перед крыльцом дома Олева. — Стой! Кто идет? Этот окрик на немецком языке послышался с соседней улицы, но в такую тихую ночь все было ужасно хорошо слышно. — Стой! Кто идет? И тут вдруг Олев свистнул. Один раз. Другой. Третий. Звук бегущих шагов направился в нашу сторону. Вскоре появились три человека. Два немца и один эстонец, полицейский. Они остановились возле нас, тяжело дыша. — Вы свистели? — спросил полицейский. — Да, — сказал Олев. — Тут была какая-то подозрительная личность. — Мужчина или женщина? Я чувствовал, что теперь все висит на волоске. Мужчина — это, конечно, было бы правдоподобней. Но почему они спросили — мужчина или женщина? Очевидно, они все-таки преследовали женщину. И потеряли ее из виду, иначе они не прибежали бы на свисток. Олев явно рассуждал точно так же. — Женщина, — сказал он. — Куда она побежала? — Туда. — Олев махнул неопределенно вдоль улицы. — Куда-то туда. Кажется, она забежала во двор того желтого дома. Мы были совершенно уверены, что никто не входил во двор этого желтого дома. — Дальше, — крикнул полицейский по-немецки. Они побежали дальше. И мы еще слышали, как они кричали около желтого дома: — Стой! Кто там? Кстати сказать, у двора этого желтого дома был очень высокий забор. Мы загнали погоню, словно в мешок, в тупик. Очевидно, они собирались обыскать дом. А кто жил в этом доме? Не кто иной, как старая злая немка, баронесса Химмельсдорф, которая из-за болезни не смогла в тридцать девятом году последовать за другими немцами по призыву Гитлера «нах фатерлянд» — в Германию. У меня бешено колотилось сердце. Я увидел, что лицо у Олева мертвенно-бледное. — Это был большой риск, — сказал я. — Подумай, если бы они догадались, что мы их надуваем. — Здесь могла идти речь о человеческой жизни, — ответил Олев. Больше он ничего не сказал. Затем жильцы из другой квартиры пришли нас сменять. Я остался ночевать у Олева. Мне уже была приготовлена постель на диване. СТРАННЫЙ ГОСПОДИН Однажды воскресным утром к нам пришел странный гость. Случилось так, что на звонок дверь открыл я. За дверью стоял невысокий, хорошо одетый господин. Он приподнял свою велюровую шляпу и сказал: — Велиранд. Я совершенно не понял, что он имел в виду, и ответил: — Это квартира Пихлат. — Очень приятно, — сказал странный господин и бочком протиснулся в дверь. — Кто вам нужен? — спросил я. — Так, так, — сказал он и стал снимать пальто. — На улице накрапывает. Хе-хее… Это был действительно странный тип. К счастью, в переднюю вышла моя мама. Чудной незнакомец обернулся к маме, просиял и снова произнес: — Велиранд. Только теперь я догадался, что Велиранд — фамилия этого типа. — Вы хотели повидать меня? — спросила мама. — Да, да, — сказал он. — Ведь вы, кажется, если я не ошибаюсь, госпожа Пихлат? — Да, — сказала мама. — Моя фамилия действительно Пихлат. Входите, пожалуйста. Господин Велиранд прошел в комнату и уселся на диване. Я мог бы теперь пройти в папину комнату — в последнее время папина комната стала больше моей, — но я не хотел оставлять маму вдвоем с этим странным типом. — Видите ли, — заговорил господин Велиранд, — у меня к вам просьба. Большая, огромная просьба. Я думаю, вы не откажете, госпожа Пихлат. У вас добрая душа, и вы не откажете. В нынешние времена, тяжелые времена, мы, маленький народ, должны держаться вместе. Верно, госпожа Пихлат? Я видел, что мама немного нервничает и гость не очень-то ей нравится. Мне тоже не нравился этот визит. — Видите ли, — продолжал господин Велиранд, — я очень интересуюсь садоводством. Именно в нынешнее время, когда происходят такие ужасные вещи, меня особенно интересует садоводство. В возникновении растений есть нечто божественное. Обрабатываешь сад и забываешь все остальное. Забываешь даже войну и политику. Сам превращаешься словно бы в частицу великой природы. Еще Вольтер сказал: «Каждый должен возделывать свой сад». И что главное: садоводство — чистая работа. Да-да. Правда, руки пачкаются в земле, но сердце остается чистым. — Я все-таки не понимаю, чем я могу вам помочь, — сказала мама. — Ах, да! Видите ли, я слышал, что у вас большая библиотека по садоводству и… — От кого вы это слышали? — вставила мама. — О-о, в нашем городке об этом знает каждый! Каждый, кто хоть немного интересуется садоводством. Ведь вы у нас, так сказать, человек известный. Садовница, которая не только возделывает, но и создает. Именно создает и преобразует природу. Изучает природу и проникает в ее тайны. Он еще долго трепался так, но в конце концов все-таки приступил к делу: — Я был бы вам страшно благодарен, если бы смог взять у вас на время некоторые книги по садоводству. — Он улыбнулся, извиняясь. — Только не особенно научные. Сначала я прочел бы что-нибудь подходящее для начинающего. Я видел, что мама сомневается. — Вообще-то я не даю книги, — сказала мама неуверенно. — Но если это для вас так важно… — Поверьте, госпожа Пихлат, это действительно для меня уж-жасно важно, — сказал Велиранд. — Я был бы вам очень благодарен. Мама подошла к книжным полкам. Велиранд тотчас же последовал за нею. — Книги по садоводству здесь. — Мама показала на средние полки. — Но я не знаю, что вас особенно интересует. Наш гость рассматривал корешки книг. — О-о! — воскликнул он. — «Руководство по садоводству и пчеловодству»! Так сказать, энциклопедия вашего дела, верно? Нет-нет! Эту я не возьму. Такую ценную книгу нельзя давать совершенно чужому человеку. Может быть, когда-нибудь потом, когда мы познакомимся поближе. Его последняя фраза прозвучала для меня довольно неприятно. Да и по маминому лицу я мог понять, что она не особенно заинтересована в углублении этого знакомства. Наконец Велиранд нашел старенькую брошюру, которая и по содержанию и по объему якобы как раз годилась ему для начала. Но он не отошел от книжной полки, а внимательно продолжал рассматривать корешки книг. И не только в разделе садоводства. Похоже, он интересовался и другими книгами. — Я вижу, у вас много книг и по педагогике, — сказал он. — Наверно, ваш супруг работает педагогом. — Он по профессии учитель. — Так-так. Да-да. Учителям в нынешнее время нелегко. Совсем нелегко. Он в начальной школе или в гимназии? — Его нет. Мобилизован. — Ах, так, — сказал господин Велиранд и сразу сделался очень серьезным. — Да-да. Многие наши лучшие люди сейчас там. На Востоке. И пройдет время, сколько бы ни потребовалось, но однажды оттуда придет гроза, которая очистит спертый воздух. Прежде чем уйти, Велиранд вырвал из записной книжки листочек и написал на нем номер своего телефона: 22–34. — Если эта брошюра вам понадобится, непременно сразу же звоните. Я возвращу без промедления. — Эта брошюра мне не понадобится, — сказала мама. — Ну, я надеюсь, вы мне доверяете. Она не пропадет. Ни в коем случае. Значит, я могу зайти к вам еще, когда проработаю брошюру? — Пожалуйста, — сказала мама, но лицо ее выражало совсем обратное. — Тысячу раз спасибо. Не знаю, как смогу вас отблагодарить. Я пошел проводить его в прихожую. Надев свою велюровую шляпу, он почему-то счел необходимым похлопать меня по плечу и сказать: — Выше голову, молодой человек! Все кончится хорошо. Затем дверь за ним захлопнулась. — Подозреваю, что он не совсем нормальный, — сказала мама, когда я вернулся в комнату. Но у меня было совсем другое подозрение. И я заторопился к Олеву поделиться своими соображениями. Мне повезло; я застал своего друга дома в последнюю минуту — он как раз собирался уходить, но сразу же отказался от своего намерения, стоило ему только посмотреть на меня. — Ты хочешь что-то сказать, верно? — Кое-что. И я рассказал Олеву о посещении нашей квартиры господином Велирандом. Описал ему все как можно точнее. Олев слушал меня очень внимательно и временами просил повторить ему некоторые детали. — Мама думает, что у него не все дома, — закончил я свой доклад. — Это весьма похоже на правду, — сказал Олев. — Но что-то здесь все-таки не сходится. — Вот и мне так кажется. — Странное впечатление оставляет его намек на грозу с Востока. Во всяком случае, говорить так незнакомым людям опасно. Обращает на себя внимание и то, что он проявил интерес к тебе. — Мне это тоже бросилось в глаза. — Очень странный визит. Почему какой-то чокнутый господин приперся к вам именно тогда, когда по городу начали рыскать немецкие шпики? Почему никогда раньше он не чувствовал интереса к садоводству? У Олева возникли точно такие же мысли, как и у меня. Поначалу мы все же только строили предположения, кто такой этот господин Велиранд. Мы не знали о нем ничегошеньки. — Знаешь что… — сказал вдруг Олев. — Я возьму у соседей телефонную книгу. Посмотрим-ка, где этот тип живет. Вскоре мы с жаром принялись изучать телефонную книгу, но тут нас постигло первое разочарование: фамилии Велиранд в книге не значилось. Мы изумились. Был Вельдеман и Вельмре, а Велиранда просто не существовало. — Он ведь написал свой номер, — сказал я удивленно. — Двадцать два — тридцать четыре. Мы растерянно молчали. Наконец Олев нашел выход: — Телефонная книга не такая уж толстая. Давай поищем, чей это номер. Мы начали с первой страницы. На букву «A» такого номера не оказалось. На «B» тоже. На «C»[4 - «С» (лат.) — третья буква эстонского алфавита.] в телефонной книге вообще не было фамилий. Сразу после «C» шла буква «D». И тут мы нашли этот номер: Драбкин Даниель, Солнечный бульвар, 7, кв. 2… 22–34. Мы уставились друг на друга. Что бы это могло значить? Даниель Драбкин был нашим учителем математики. «Драбс» — как прозвали его школьники. Вывод был, конечно, простой: наш учитель убежал от немцев, а Велиранд получил его квартиру. Возник вопрос: где же был Велиранд раньше? И еще один вопрос, более существенный: почему новые власти дали Велиранду квартиру, если он человек, который ждет грозы с Востока, из России? Эти вопросы требовали ответа. — Мы должны сходить туда, — сказал Олев. — Куда? — не понял я. На Солнечный бульвар в дом семь. — Ну да… но… как же? — Придется что-нибудь придумать. И мы действительно придумали. Мы вспомнили, что приближается 10 ноября — Мартов день. По старинному народному обычаю, накануне вечером дети ходят ряжеными по домам, и появление ряженых даже у незнакомых людей никого не может удивить. РЯЖЕНЫЕ Моя мама удивилась, когда я объявил ей вечером девятого ноября, что пойду ряженым. — Что это тебе вдруг в голову взбрело? — спросила она. — В военное время! — Ну ведь есть же такой обычай, — сказал я. — Олев тоже пойдет. Маски и одежду мы уже заготовили. Я должен был изображать медведя, а Олев — дрессировщика. По понятной причине требовалось, чтобы именно мне не пришлось говорить. У меня сохранилась медвежья маска, которую я надевал однажды на маскарад в школе. Еще я собирался надеть отцовскую куртку на меху. Когда я вывернул ее наизнанку, получилась мировая шкура, чуть ли не лучше, чем у настоящего медведя. Олев сделал себе маску сам. Он вырезал ее из плотной бумаги для черчения и здорово раскрасил пастелью. Еще он намеревался надеть старое материнское зимнее пальто. Оно было ему до пят, что вполне уместно для дрессировщика медведя. Затем он снял цепочку с вентиляционной решетки, потому что опасного хищника нельзя вести просто на веревке. — К кому же вы хотите пойти? — спросила моя мама. — К чужим-то мы, конечно, не пойдем, — ответил я неопределенно: нельзя же было выдавать нашу тайну. Мы вовсе не собирались совершить обычный обход домов, как это всегда делают ряженые. Нет, для нас это была операция, которую мы назвали «Вторжение в крепость противника». Естественно, моя мама не должна была пока ничего знать. Когда стемнело, Олев зашел за мной, и мы пустились в путь. На улице мы маски сразу не надели — боялись без необходимости привлечь к себе внимание. Только в начале Солнечного бульвара мы окончательно подготовили себя к операции: я превратился в медведя, а Олев — в дрессировщика. Цепочку Олев прикрепил к пуговице моего полупальто. Хотя улица была совсем темной, мы быстро нашли дом номер семь. В парадном Олев зажег спичку. Так. Квартира номер 2 находилась тут же, на нижнем этаже. Операцию «Вторжение в крепость противника» можно было начинать. Я нажал на кнопку звонка. Долго и требовательно. — Раз, два, три, — сосчитал Олев, и мы запели. Мы даже прорепетировали свои куплеты, и я без хвастовства могу утверждать, что в пустом парадном они звучали достаточно мощно: Вы впустите-ка ряженых, мы пришли из дальних стран, шли — плюх-плюх — через болота, шли — топ-топ — через равнины, и у нас замерзли пальцы, заболели наши ноги. Вы впустите-ка ряженых; коль не впустите, не спросим, сами выломаем дверь… Дверь выламывать не потребовалось. Нам открыл господин Велиранд собственной персоной. — Хе-хе, — улыбнулся он. — Ах, какие настойчивые маленькие гости! Входите же, входите. Разве же можно оставлять ряженых за дверью. Переваливаясь по-медвежьи, я вошел в переднюю. Олев, держа цепочку, следовал за мною. — Хе-хе, — снова засмеялся господин Велиранд. — Значит, дрессировщик явился к нам прямо с медведем. Ну, что ты скажешь, вот здорово! А у нас тут как раз собралась компания, и маленькое развлечение будет очень кстати. Что тут собралась компания — это мы уже и сами поняли, потому что на вешалке гроздьями висели пальто. И не только пальто, но и несколько военных немецких шинелей. Нетрудно было догадаться, что у господина Велиранда гости, и не было сомнений в том, кто эти гости. — Какой сюрприз! Какой сюрприз! — повторял господин Велиранд и позвал нас, к радости всего общества, в комнату. Он явно приложился к напиткам, и притом основательно. Мы вошли в гостиную. Я сразу же заметил на длинном столе жирного праздничного гуся. Должен честно признаться, что столь богато накрытого стола я до тех пор в жизни не видел. Даже в мирное время, когда еще в магазинах всего хватало. В бутылках здесь тоже не было недостатка. Когда мы вошли, поднялся веселый гвалт. Кто-то даже зааплодировал. Кто-то выключил радио. Я испугался, что Олев вдруг спасует: ведь его роль в нашей операции была значительно труднее моей. Мы заранее договорились, что я ни в коем случае не раскрою рта, даже если у меня будут что-нибудь спрашивать. Мы опасались, что вдруг Велиранд узнает меня по голосу. — Дамы и господа! — начал Олев. Похоже было, что за него можно не беспокоиться. — «Дамы и господа», — перевел Велиранд на немецкий. — Разрешите представить вам моего медведя Мишку, — продолжал Олев. Велиранд принял на себя роль переводчика. Я топтался по комнате и кивал компании. Это вызвало веселое оживление. Вообще мне показалось, что развеселить подобное общество не так уж трудно, и я понемногу почувствовал себя более уверенно. — Мой Мишка — мастер на разные штуки, — продолжал рассказывать Олев. — Он, например, умеет ездить на велосипеде, но, поскольку мы забыли велосипед дома, этот номер, к сожалению, не состоится. Итак, нам придется ограничиться только танцами. Хей, Мишка, а ну давай! Он вынул из кармана губную гармошку и заиграл веселую польку. В своей маске он прорезал специально большое отверстие для рта, чтобы можно было играть на губной гармошке. Я топтался кругами по комнате и иногда совершал довольно нелепые прыжки. Когда я под аплодисменты окончил свой танец, мы оба с Олевом поклонились. Мы могли уже с богом тронуться восвояси, но Олев хорошо вжился в свою роль, поэтому он воскликнул: — Уважаемые дамы! У вас есть возможность испытать судьбу. У древних эстонцев существовало поверье, что тот, кто погладит медведя, скоро выйдет замуж! Когда господин Велиранд перевел это, раздался взрыв смеха. Дамочкам перевод и не требовался — все они явно были эстонками. Смеялись на сей раз больше мужчины, похоже, мужская часть компании состояла преимущественно из немцев. Женщины не страдали излишней скромностью — одна за другой они встали из-за стола, подошли ко мне и, хихикая, пощипали мех моей «шкуры». Я угрожающе рычал. — Осторожно! — воскликнул Олев. — Он может укусить. Старайтесь держаться позади него. Я сам повернулся спиной к милым дамам и стоял теперь лицом к книжной полке господина Велиранда. Мои глаза быстро заскользили по корешкам книг. Здесь было много немецкой литературы. От волнения я плохо разбирал готический шрифт, но орел с расправленными крыльями и свастика на некоторых томах говорили мне гораздо больше, чем имена авторов и названия книг. Но пару знакомых имен я все-таки разобрал. Геббельс… Альфред Розенберг… Да, не было никакого сомнения в том, что мы действительно вторглись во вражескую крепость. И увидели тут довольно много. Можно было спокойно уходить. Олев обошел компанию с шапкой, и вскоре она наполнилась конфетами, яблоками… Туда кидали даже деньги. Мы вежливо поклонились, Олев пожелал обществу хорошего настроения. — Хе-хе, это действительно был веселый сюрприз, — болтал господин Велиранд, провожая нас к двери. — Всего доброго, маленькие друзья. Желаю вам удачи. На улице мы сняли маски и глубоко вдохнули свежий воздух. — Интересно, кто же он все-таки? — задумчиво произнес Олев. — Он немецкий прихвостень, — ответил я. — Остальное не так уж важно. — Да, — сказал Олев. — Действительно, остальное не так уж важно. И он высыпал все полученные нами подарки из своей шапки через первый попавшийся заборчик, словно какую-то дрянь. —  Погоди, — сказал я. — Не забывай о конспирации. — Ты прав, — согласился Олев. — Во мне просто все перекипело. Мы перепрыгнули через загородку и затолкали содержимое шапки под какую-то мусорную кучу. Дома я оказал маме: — Будь с этим господином Велирандом очень осторожной: он шпик. Мама посмотрела на меня внимательно: — Откуда ты это знаешь? — Мы ходили к нему ряжеными, — ответил я. Мама замолкла и побледнела. И когда я рассказал подробно обо всем, что мы видели у Велиранда, она посмотрела на меня как-то по-особенному. Глаза у нее почему-то увлажнились. Она только и сказала: — Ты сам постарайся тоже быть осторожным, Юло. Этим вечером, лежа в постели, я, наверно, впервые подумал серьезно, как трудно теперь маме. И решил, что буду вечерами больше сидеть дома, чтобы маме не было скучно, и вообще… В ШКОЛЕ НАЧИНАЮТСЯ ЗАНЯТИЯ Прошло сколько-то времени, и в конце концов школа отворила свои двери. Это произошло сразу же после Нового года — второго января. И все получилось действительно так, как говорил Гуйдо. Мы начали заниматься в здании первой начальной школы. Нашей школе досталась вторая смена, с часу дня. С утра занималась первая начальная школа, а после нас, с половины пятого, — гимназия. Уроки длились тридцати пять минут, а перемены по пять минут. Большой перемены не было. — Ничего не поделаешь, — сказал директор школы на торжественном открытии учебного года. — Мы должны справиться с трудностями. Времена тяжелые, но трудности не должны согнуть нас. Надо всегда думать о том, чтобы держать спину прямо. Чем труднее нам, тем упорнее должны мы быть. Речь директора захватила всех, особенно учеников старших классов. На первый взгляд могло показаться, будто он говорит только о школе и учебной работе, но нетрудно было понять, что смысл его слов гораздо шире. Он, например, о проветривании классов сказал так: — Если во время урока вам станет душно, раскрывайте на переменах окна пошире. Дышите свежим воздухом всюду, где только сможете. Конечно же, он имел в виду не только то, что классы надо как следует проветривать. Он подразумевал немецкую пропаганду — спертый воздух, которым нам придется дышать на уроках. Тот же самый спертый воздух, о котором говорил Велиранд. Только двуличный Велиранд не верил в то, что говорил, а директор безусловно верил. И было чудно слышать, как директор в своей речи говорил о Велиранде. Конечно, не прямо о нем самом, а о похожих на него людях. — Мне бы хотелось, чтобы мы по-прежнему оставались дружной семьей, — сказал он. — Надеюсь, что никто из нас не подставит другому ножку: в школе это еще просто шалость, а в жизни — подлое преступление. В жизнь вы вступите скорее, чем можете себе сейчас представить. Потому что в беде люди взрослеют быстрее. Подставляющий другим ножку в жизни — именно таким и был этот господин Велиранд. Станет ли кто-нибудь из нас тоже таким? Я посмотрел на Гуйдо. Он слушал столь же внимательно, как и другие. Понял ли он эту речь так же, как я? Но тут директор заговорил о том, что нам придется научиться думать своей головой, и эта часть его речи особенно понравилась мне. — Учебные часы короче, чем в прошлом году, — говорил он. — К тому же половина года уже прошла. Что же делать! Думаю, что вы сами должны искать добавки к школьной программе. Ходите в библиотеку. Слушайте радио. Наблюдайте жизнь широко раскрытыми глазами. И пытайтесь разобраться во всем собственными мозгами. Мышление развивается только тогда, когда его упражняют. Голова дана человеку для мышления, и если он даст своему мыслительному аппарату заржаветь, такая голова ни на что не будет годиться. Он даже не сможет бодаться, как баран, потому что для этого надо иметь хотя бы рога. Так говорил наш директор. Мы слушали его и пытались своей головой понять его речь. Когда он кончил говорить, аплодировали так, что ладоням стало больно. Затем мы разошлись по классам, и первый урок вела классная руководительница, как и положено в первый день нового учебного года. Мы все заметили, что учительница Соовик, наша классная руководительница, постарела и стала более замкнутой. Она даже не спросила, как мы провели лето. Сказала только, что в этом учебном году осталось уже мало времени и что нам придется как следует напрячься. Ходили слухи, что муж ее погиб в начале войны. Из нашего класса выбыли лишь Вайке Мяги и Инес Ристисаар. Но вместо них появились новенькие: один парень и одна девчонка, так что число учеников осталось прежним. — Надо выбрать старосту класса, — сказала учительница Соовик. — Выдвигайте кандидатов! Только теперь я заметил, что расстановка сил в нашем классе изменилась в пользу мальчишек: в прошлом году было на одну девочку больше, а теперь больше на одного парня! У нас уж так было заведено, что всегда, когда выбирали старосту класса, выдвигали двух кандидатов — одного мальчика и одну девочку. И все ребята всегда голосовали за мальчика, девчонки — за девочку. Стало быть, на нынешний год старостой класса выберут парня, подумал я. Оно и верно. Время военное. Нужна более твердая рука. — Гуйдо Сумер! Вот тебе и крепкая рука, недавно превратившая мой нос в картошку! Ну конечно, это Атс, сосед Гуйдо по парте, выдвинул кандидатуру своего друга. — Линда Вескоя. Значит, Линда кандидат девочек. — Если больше кандидатов нет, приступим к голосованию, — сказала учительница Соовик. Я толкнул Олева локтем. — Что будем делать? — шепнул я. — Может, воздержимся от голосования? — Зачем? Уж если так… Или ты имеешь что-нибудь против Линды? — Нет, но все-таки… Она ведь девчонка! — Она славная девчонка, — сказал Олев. Шестнадцатью голосами против тринадцати старостой класса избрали Линду. За нее голосовали все девочки и мы с Олевом. Это было неслыханное в нашем классе дело, чтобы кто-нибудь из мальчишек голосовал за девчонку. — Так нечестно! — завопил Атс. — Пихлат и Кивимяги голосовали за Вескоя. — У нас в классе пока еще демократический порядок, — сказала учительница Соовик и впервые улыбнулась. «Надеюсь, что мы по-прежнему останемся дружной семьей», — всего полчаса назад говорил директор. Но теперь я понял, что это останется лишь пожеланием. И в конце концов, как же мы можем быть дружной семьей, если весь мир разделился на два лагеря, которые боролись между собой не на жизнь, а на смерть. Учительница Соовик принялась объяснять, что нам предстоит пройти по эстонскому языку. А мы с Олевом стали центром всеобщего внимания. Ребята пялили на нас глаза. Некоторые злились, лица некоторых выражали изумление. Очевидно, они не знали, как понимать случившееся. Девчонки удовлетворенно хихикали. Победа словно свалилась им с неба. Лица Линды я не видел — она сидела впереди. Затем сзади передали записку. Я развернул ее. На листке были изображены два парня, бегущие за девчонкой. A под картинкой стихи: Тот, кто плетется в хвосте у девчонок, может внезапно лишиться печенок! Скоро перемена. Тогда они все набросятся на нас. Что же мы скажем ребятам? Тут-то и зазвенел звонок. Непривычно быстро. Уроки ведь были короче. И все случилось точно так, как я себе представлял. Никто не покинул класса. Когда учительница скрылась за дверью, ребята столпились вокруг нас, а девочки наблюдали за развитием событий со стороны. — Хотим послушать, что вы можете сказать в свое оправдание? — начал Мадис Салувээр, самый здоровый парень в нашем классе. — Сыграем свадьбу! — прохрипел Атс. — Блохам не пищать! — прикрикнул на него Салувээр. — Пусть говорят Юло и Олев. «Теперь нам крышка», — подумал я. Но Олев ответил совершенно спокойно: — По-моему, неправильно разделять на два лагеря ребят и девчонок. Я скорее проведу черту между собой и Гуйдо, между собой и Атсом. А Линда мировая девчонка. Наступило гробовое молчание. И вдруг раздался голос Линды: — Прошу всех из класса! Разве вы не слыхали, что говорил директор — классы надо проветривать! Девочки стали выходить из класса, и совершенно неожиданно ребята последовали за ними. Староста класса была избрана. Следующий урок — история. Занятия начались. НОВЕНЬКИЙ В середине января Олев заболел. Зима была жестокой, и он, очевидно, простудился. Ежедневно после школы я заходил к нему, показывал, что задано, и рассказывал новости. Учеба шла напряженно. Учебный год был коротким, а программу предстояло пройти всю. И главное — в этот год мы кончали начальную школу. Бурные настроения первого дня словно бы поутихли. Конечно, я знал, что Гуйдо никогда не простит нам провала на выборах старосты класса. Атс иногда бросал плоские замечания по поводу Олева и Линды или Линды и меня. Но до прямого столкновения дело не доходило. Так сказать, огонь тлел под пеплом. Во время болезни Олева однажды ко мне на перемене подошел наш новенький. Мы почему-то все еще звали его новичком, хотя у него имелись имя и фамилия — Хельдур Трей. Он спросил, можно ли ему пересесть ко мне за парту, пока Олев не выздоровеет. До сих пор Хельдур сидел за своей партой один. Конечно, я не был против — вдвоем веселее и легче, хотя бы насчет подсказок. Честно говоря, до сих пор я как-то не замечал Хельдура. Это было странно. Обычно появление в классе нового ученика — событие. Но на него никто не обращал особенного внимания. Может быть, оттого, что сам он был очень тихим и несловоохотливым парнем. Он был дружелюбным, но в то же время держался настороженно. О новенькой девочке уже в первый день все было известно: что она приехала из Таллина, что она играет на рояле, что отец у нее инженер, что у нее есть собака, которая умеет ходить на двух лапах, разумеется задних. А о Хельдуре мы как-то ничего не знали, кроме того, что его зовут Хельдур Трей. Но даже это казалось лишним, его прозвали просто «Новичок». Теперь, очутившись с ним за одной партой, я узнал его получше. Однажды субботним вечером, когда мы вместе шли из школы, я спросил, как он попал в наш город. Казалось, Хельдур несколько минут сомневался, потом сказал: — А ты никому не расскажешь? Я с удивлением посмотрел на него: — Если это тайна, не стоит рассказывать даже мне. Мы ведь слишком мало знакомы. — Ты меня мало знаешь, — сказал Хельдур. Я понял, что он имел в виду. В то время, как мы ничего о нем не знали, он успел все-таки изучить нас. Он говорил мало, мало спрашивал, но замечал все, что происходило вокруг и делал из этого свои выводы. — Мы с мамой приехали с острова Сааремаа, — вдруг сказал он. — Мой отец был журналистом. Он хотел бежать в Россию, но, кажется, опоздал. В руки к немцам он тоже, видимо не попал, иначе мою маму не стали бы допрашивать. Но мы действительно не знаем, где он теперь. — Из-за этих-то допросов вы и бежали из дому? — спросил я. Хельдур кивнул. — Думаете, здесь спокойнее? — Пока что спокойней. Мы живем у дальних родственников. Вот если бы только мама смогла устроиться на работу… — Вам, наверно, довольно трудно? — Да, нелегко. К счастью, нам достали дополнительные карточки, которые дают больным. Денег пока хватает, чтобы выкупать норму продуктов. Вообще это был случай, что нам удалось достать дополнительные карточки. Один мужчина приходил к нам насчет обмена квартиры, совсем чужой человек: правда, квартирами мы с ним не поменялись, но он теперь стал как бы другом нашей семьи. Мама всегда говорит: «Что бы мы делали без господина Велиранда!» Велиранд — фамилия этого человека. Он и достал нам карточки… Хельдур продолжал говорить. Пожалуй, он никогда не говорил так много сразу. Но я уже не слушал его. Велиранд! Опять этот господин Велиранд! К нам он заходил уже четыре раза. Его по-прежнему интересовало садоводство. Но он вообще был человеком с широкими интересами. Он любил поговорить о политике, войне, правах человека. Частенько он сворачивал разговор на моего отца. В последнее посещение он принес полную банку брусничного варенья, но мама отказалась принять такой «подарок». У нас-то господин Велиранд работал впустую, потому что мы видели его насквозь. Но в семье Хельдура дело, казалось, обстоит иначе. Как мне хотелось сейчас предупредить Хельдура! Что-то словно грызло меня изнутри, когда он радостно говорил о Велиранде. Но я не смел проговориться. Велиранд был тайной. И не мог же я выдать эту тайну малознакомому парнишке. Правда, Хельдур доверял мне: он рассказал мне свой большой секрет. Но Велиранд был общей тайной — Олева и моей. На следующем углу улицы мы расстались. — Ты никому не скажешь, да? — спросил он. — Можешь быть уверен. — Заходи как-нибудь ко мне. Парковая улица, четырнадцать, квартира пять, дом во дворе. У меня было тяжело на сердце. Я даже не заметил, как затрусил полубегом к Олеву. И, едва присев на край постели своего друга, я сказал: — Знаешь, Велиранд интересуется и другими людьми. — Куда же он еще ходит? — К Хельдуру. — Кто этот Хельдур? — Новенький, который пришел в наш класс. — Да, верно. А где его родители? — Знаешь, он просил, чтобы я об этом никому не говорил. — Разве с ними что-нибудь случилось? — Случилось. — Мы просто дураки. Я смотрел на Олева с недоумением. — Мы просто ужасные дураки, — повторил он. — Я не совсем понимаю, о чем ты. — Мы должны были бы сразу догадаться, что Велиранд интересуется не только вашей семьей. Это же нелогично. За Велирандом надо было понаблюдать, чтобы точно установить куда еще он ходит вынюхивать. И тогда следовало бы как-нибудь предупредить этих людей. — Может быть, еще не поздно, — сказал я. А сам в это время подумал: вдруг мать Хельдура успела открыть Велиранду душу больше, чем надо. Правда, пока особенно бояться нечего. До тех пор, пока отец Хельдура не нашелся, его матери ничего не сделают. Она просто должна служить приманкой. Но, конечно, это было очень слабое утешение. — Надо дать знать матери Новичка, — считал Олев. — Может быть, я завтра скажу Хельдуру, — предложил я. Олев был против. — Не стоит. Подумай сам. Предположим, ты все ему расскажешь. Он пойдет домой и скажет матери: «Я слышал от одного мальчика из нашего класса, что Велиранд — шпик». Что сделает его мать? Конечно, ужасно испугается. А потом она спросит: «Кто этот мальчик из вашего класса?» Допустим, Хельдур откажется отвечать. Мать его начнет плакать, она ведь как-никак женщина. Сердце Хельдура смягчится. Затем его мать воскликнет: «Я должна сама поговорить с этим мальчиком из вашего класса!» Нет, поверь мне, может получиться жуткая белиберда. Я был согласен с Олевом. Дело действительно выглядело слишком серьезным, чтобы действовать абы как. Но что-то надо же было делать. После долгих рассуждений мы решили послать матери Хельдура письмо. Но об этом письме я расскажу уже в следующей главе. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ Было ужасно холодно. Я подумал, что не стоило бы тратить столь крепкий мороз на воскресенье: в будни при такой погоде можно не пойти в школу и устроить по этому случаю праздничек. Уже на полдороге к Олеву я стал тереть нос рукавицей, чтобы не отморозить. А потом я подумал: как теперь там, на войне. В тепло не спрячешься. Сиди в окопе или лежи на поле боя. А вокруг свистят пули. Немецкая молниеносная война провалилась. Фашисты больше не продвигаются вперед ни на шаг. Сидят на растянувшейся линии фронта и ждут лета. Но до лета еще далеко. Оккупационные газеты взывают о помощи: вяжите для солдат кашне и перчатки, такие перчатки с двумя пальцами, чтобы можно было стрелять! Да, этого они не учитывали, составляя планы молниеносной войны, что придется воевать еще зимой. С Наполеоном было точно так же. Сначала маршировал, как на параде, а потом не хватило разгону. И тогда французы повернули назад. Но до дому добрались лишь немногие. Фрицы тоже обязательно повернут назад тем же путем. И еще не известно, сколько из них доберется до дому. Предаваясь таким раздумьям и потирая нос варежкой, я подошел к двери дома Олева. Олев сам впустил меня. Он уже почти поправился. — Мать и отец на работе, — сказал он. Это было очень кстати. Присутствие посторонних при таком важном мероприятии, как составление предупредительного письма, весьма нежелательно. Мы уселись за стол и стали обсуждать. — Предупреждение должно быть коротким и бьющим точно в цель, — сказал Олев. — За большим количеством слов главная мысль не будет звучать ясно. Нам надо придумать одну-единственную, но зато сильнодействующую фразу. Через полчаса мы записали уже около двадцати вариантов предупредительного письма. Вот некоторые из них: «Не доверяйте Иуде — Велиранду!» «На языке Велиранда мед, а в душе — немецкий яд!» «За смиренной маской Велиранда таится кровожадный хищник!» «Велиранд — немецкая ищейка». «Велиранд действует под знаком свастики!» «Берегитесь сладкоречивого Велиранда, имя его близнеца — Смерть!» Но вскоре мы поняли, что взяли слишком высокопарный тон. Предупредительное письмо должно было быть хотя и коротким, но деловым. И мы решили написать просто так: Велиранд провокатор. Теперь надо было еще продумать, как написать это письмо. Премудрости, почерпнутые нами из книги Ф. Витлиха «Почерк и характер», еще не испарились из нашей памяти. Если следовать требованиям конспирации, нельзя было ни в коем случае писать обыкновенным образом. А вдруг наше письмо попадет в руки самого Велиранда? — Можно воспользоваться системой четырех рук, — сказал Олев. — А как? — спросил я. — В этом случае пользуются печатными буквами, — объяснял Олев. — И делается это так: ты пишешь одну букву правой рукой, следующую я левой рукой, потом ты — левой и в свой черед я — правой. Я читал об этом в каком-то детективной романе. Но мне тоже вспомнился один способ, вычитанный из какого-то детектива. — Уж лучше вырезать буквы из газеты и наклеить на листок бумаги, — возразил я Олеву. — Годится, — согласился Олев. — Надо только не оставить на бумаге отпечатков пальцев. Уж если конспирация, то полная. Естественно, я тоже был за полную конспирацию. — У моей матери есть резиновые перчатки, — продолжал Олев. — Она надевает их иногда, когда чистит картошку. Резиновые перчатки лучше всего. Он пошел в кухню и вернулся с материнскими резиновыми перчатками. Я с восхищением надел их. Они были мне в самый раз; настоящие, взаправдашние резиновые перчатки. Честно говоря, никогда еще я не видел таких. — У нас должно быть тут где-то несколько старых газет, — сказал Олев, шаря по комнате. — Старые не годятся, — сказал я. — На них полно отпечатков пальцев. Я сейчас схожу в резиновых перчатках и куплю новую газету. Давай, — согласился Олев. — Пусть будет конспирация до конца. И не забудь купить новый конверт. Вскоре мне стало ясно, что варежки резиновыми перчатками не заменишь. На морозе пальцы начали сразу страшно мерзнуть. Пришлось пожалеть, что оставил варежки у Олева. Сунуть руки некуда — у моего зимнего пальто не было карманов. Его перешили из старого маминого пальто. Пальцы так закоченели, что у киоска мне с большим трудом удалось достать кошелек из-за пазухи. — Бедный мальчик, — сказала подслеповатая старушка киоскерша, подавая мне «Ээсти сына» и почтовый конверт. — В такой мороз бегаешь с голыми руками. Даже перчаток для детей у нас теперь нет. И вдруг за моей спиной раздался грубый мужской голос: — Ваше дело продавать газеты, — а не агитировать! Даже не взглянув на этого мужчину с грубым голосом, я испуганно заторопился прочь. Этот угрожающий голос вернул меня на землю. Мы с Олевом слишком увлеклись, будто играли в то, что собирались сделать. Разве не игра, что я побежал на улицу в резиновых перчатках? Варежки тоже не оставили бы следов. И вся наша великая конспирация тоже превращалась в игру. А жизнь — не игра. И там, где подкарауливает смерть, игра годится меньше всего. Нашему письму предстояло отправиться туда, где караулит смерть, а мы, словно для собственной потехи, придумываем всякие фокусы. На такие размышления навел меня грубый окрик: «Ваше дело продавать газеты, а не агитировать!» Странным образом за время моего отсутствия у Олева возникли точно такие же мысли. — Давай быстрей наклеим, — сказал он. — С таким делом не годится слишком долго тянуть. Балуемся тут, словно стенгазету делаем. А ты подумай, что значит наше письмо для Хельдура и его матери. Вечером, когда уже стемнело, я пошел туда, куда приглашал меня заходить Хельдур. На Парковую улицу в дом номер четырнадцать во дворе, квартира пятая. Но я не постучал в дверь. Только опустил письмо в ящик. СЛЕЖКА Пожалуй, мы целый час простояли с Олевом на Солнечном бульваре шагах в двадцати от дома, где жил господин Велиранд. Всякий, кто проходил мимо нас, должен был думать, что встретились тут случайно два приятеля и обсуждают какие-то ерундовые, каждодневные мальчишеские или школьные дела, И каждый прохожий мог услышать обрывок примерно следующего разговора: — А ты на завтра уже выучил? — Более-менее. Только это стихотворение никак не могу запомнить. — Я вообще не люблю забивать башку стихами. Не знаю вообще, зачем это надо! — Черт его знает. — Завтра гимнастика, надо бы не забыть дома тапочки. — Ты, собственно, куда направлялся? — К одному приятелю, тут неподалеку. Но стоило только прохожему удалиться, наш разговор принимал совсем другое направление. — Может быть, Велиранд сегодня и не выйдет из дома? — Подождем еще. Хотя бы полчаса. — Ведь он же дома. — Точно. Из-за шторы затемнения видна полоска света. — А что мы будем делать, если он пойдет в нашу сторону? — Останемся на месте. Он нас все равно не узнает. Действительно, в затемненном городе вечером не так-то легко узнать кого-нибудь. К тому же небо было в облаках. Только снег белел. Правда, время от времени мимо проезжали машины, но их фары сквозь маскировочные щели недалеко бросали свой синеватый свет. И тут скрипнула дверь. Это дверь велирандовского парадного. Скрипнула и со стуком захлопнулась. Мы напряженно прислушались. Шаги. Медленные, спокойные шаги, явно приближающиеся к нам. На всякий случай я повернулся к приближающемуся человеку спиной, потому что мое лицо могло сказать Велиранду гораздо больше, чем лицо Олева. — Черт его знает, что такое! — сказал Олев не своим голосом. — Завтра гимнастика, надо не забыть дома тапочки, — сказал я. Мы оба старались изменить свои голоса насколько возможно. — Ты, собственно, куда собирался? — К одному приятелю, тут неподалеку. — Ладно, я провожу тебя, у меня все равно уроки на завтра сделаны. — А это стихотворение ты выучил? — Конечно, оно так легко запоминается. Мне вообще нравится заучивать стихи. Мужчина, который прошел мимо нас, оказался Велирандом. Его рост. Его походка. Только свою велюровую шляпу он сменил на меховую шапку. Он даже не глянул на двух беседующих мальчишек. Но если бы он догадался… Олев посмотрел на часы. Они показывали четверть двенадцатого. — Начнем, — сказал Олев. И по пятам за Велирандом последовали две тени. Мы не видели Велиранда, но мы слышали поскрипывание снега у него под ногами. С Солнечного бульвара он свернул на улицу Звезды, а с улицы Звезды — на Еловую аллею. Конечно, под нашими подошвами тоже скрипел снег — мы должны были соблюдать осторожность. На всякий случай мы шли в такт с Велирандом. Вдруг он остановился, и мы тоже сразу остановились затаив дыхание. Почему он остановился? Заметил, что за ним следят? Нет, наверно, у него просто развязался шнурок, потому что несколько мгновений спустя он продолжил свой путь. Затем Велиранд свернул на Терновую улицу. Эти повороты вообще доставляли нам наибольшее беспокойство. Если он все-таки что-нибудь заметил, то мог спокойно подкараулить нас за углом и неожиданно схватить. Жутко было даже представить себе такое. Он бы отвел нас в полицию и попросил бы обыскать нас как подозрительных личностей. Что же нашли бы тогда у нас? Только крохотное письмецо, такое же, как то, что я опустил в почтовый ящик к Хельдуру: «Велиранд — провокатор». Велиранд свернул на Терновую улицу. Что, если он действительно поджидает нас за углом? Но пока мы стояли бы и советовались, как быть дальше, мы могли потерять Велиранда из виду. — Вперед! — шепнул Олев. Мы двинулись вперед. Даже немного прибавили шагу. Дошли до угла Терновой улицы. Конечно, никакой Велиранд нас не подкарауливал. Просто наши нервы были слишком напряжены. Но примерно на расстоянии до следующего от нас телеграфного столба мы увидели голубой лучик специального военного карманного фонарика, которым можно пользоваться и во время затемнения. Луч начал шарить по стене — кто-то явно старался рассмотреть номер дома. Не было сомнений, что это Велиранд. Затем хлопнула дверь. Он вошел в подъезд. Мы бросились вперед. Да, вот этот дом. Олев осторожно приоткрыл дверь. Но в подъезде была кромешная тьма, мы ничего не видели. Мы напряженно прислушались. Шаги. Они доносились с лестницы. Мы беззвучно проскользнули в подъезд. Шаги остановились. Стук в дверь. Долгая тишина. Повторный стук. Наконец дверь открыли. И вдруг прозвучал неприятно знакомый голос: — Господина Кярвета, случайно, нет дома? — Его нет, — ответил тоненький голосок. — Мы ничего о нем не знаем. Каждое слово ясно доносилось до нас. По голосу можно было судить, что Велиранд говорит с девочкой примерно нашего возраста. — Как? — спросил Велиранд. — Что с ним случилось? — Он пропал в начале войны, — ответили ему. — Ужас! — сказал Велиранд. — Просто ужас! Ах да, простите. Я школьный товарищ господина Кярвета, когда-то мы были добрыми друзьями. А вы, очевидно… — Я квартирантка. Я ничего не знаю о господине Кярвете. — А его супруга, случайно, не дома? — Она вернется не раньше, чем через час. — Ах, так. Извините. Я, может быть, зайду еще раз вечером попозже. Дверь захлопнулась, и шаги стали спускаться по лестнице. Мое сердце бешено колотилось. Выскочить из подъезда — поздно. Велиранд безусловно это заметит. А что, если хлопнуть дверью и пойти ему навстречу, словно мы только что вошли с улицы? Это годилось бы лишь в том случае, если бы у Велиранда не было карманного фонарика. Но ведь мы знали, что у него есть карманный фонарик. Он бы непременно меня узнал. Шаги приближались. Вот-вот Велиранд спустится с лестницы. И тогда?.. Вдруг я почувствовал, что Олев дергает меня за рукав. Я тихонько придвинулся к нему. Он потянул меня дальше. Куда? Олев нащупал лестницу в подвал. Мы осторожно спустились на несколько ступенек. И успели сделать это в самый последний миг. Из своего убежища мы видели, как мелькнул синий луч фонарика. Затем хлопнула парадная дверь. Мы стояли неподвижно еще около минуты. Потом Олев шепнул: — Ушел. Мы выбрались из своего укрытия, и я зажег спичку. На стене висели в ряд почтовые ящики. На одном из них была прицеплена табличка: «Кярвет». Мы попробовали дверку почтового ящика — она оказалась крепко запертой; можно было безбоязненно опустить в ящик наше предупреждение. Я усмехнулся. Велиранд еще только начинает расставлять в этом доме силки, а в почтовом ящике уже лежит предупреждение, что он провокатор! Теперь супруга Кярвета догадается, что надо быть с ним осторожной. Мы-то ничего не знаем об этой госпоже Кярвет. Ничего, кроме того, что Велиранд интересуется ею. Мы предупредили ее. Может быть, мы никогда и не узнаем, насколько помогло наше предупреждение, но мы сделали что смогли. Во всяком случае, похоже, что матери Хельдура мы принесли пользу. Уже на следующий день после того, как я отнес на Парковую улицу предупреждающее письмо, Хельдур на перемене отозвал меня в сторону. — Ты помнишь, я говорил тебе об этом человеке, о Велиранде? — спросил он. — Да, помню, — ответил я. — Тогда читай, — сказал он и вынул из кармана наше письмо. Я прочел письмо, которое изготовил сам вместе с Олевом, и теперь на бумаге остались отпечатки моих пальцев. — Разве твоя мать сама ничего не замечала? — поинтересовался я. — Разве ничего не показалось ей подозрительным в этом Велиранде? — После этого письма многие вещи действительно стали казаться странными, — сказал Хельдур. — Во всяком случае, мама теперь знает, что надо быть осторожнее. Я вернул ему наше письмо. — Как ты думаешь, кто мог послать это нам? — спросил Хельдур. — Конечно, друзья, — ответил я, глядя мимо него. И Хельдур сказал задумчиво: — Я и не знал, что у нас здесь есть друзья. Может быть, госпожа Кярвет тоже вскоре станет ломать голову, кто это послал ей предупреждение. И, наверно, она поймет, что это были друзья. Мы с Олевом шли домой.] Небо слегка прояснилось. Подмораживало. — Завтра у нас действительно гимнастика, — сказал Олев, — надо не забыть дома тапочки. У ЭЛО АРЕСТОВАЛИ ОТЦА Читатель, может быть, еще помнит маленькую девочку Эло и ее замечательного мопса, который бесстрашно сражался с собаками нашего домовладельца. В этой главе я должен снова вернуться к Эло и ее мопсу, хотя мне и придется рассказывать о совсем грустных событиях. Однажды солнечным утром я отправился в магазин выкупить хлебный паек и на углу Садовой улицы встретил Эло, Она стояла в воротах своего сада, одетая в поношенное зимнее пальто, и всхлипывала. Она плакала так безутешно и лице у нее было таким несчастным, что я сразу же остановился и спросил, что случилось. — Они застрелили Мистера, — сказала Эло сквозь слезы. Я ничего не понял. — Какого мистера? Кто застрелил? Эло заплакала еще пуще. — Ну… эти люди… Они застрелили Мистера. Мистер умер. Разве же ты не помнишь Мистера? — всхлипнула Эло. — Ты же знал его… Наконец я уразумел, что Эло говорит о своем мопсе, которого обычно все звали просто Митси. — Что за люди застрелили Мистера? — поинтересовался я. — Мужчины, которые приходили к нам ночью, — сказала Эло. — Мистер был в сенях. Он залаял и укусил одного из них за ногу. И тогда они застрелили Мистера из револьвера, совсем насмерть. У меня зародилось страшное подозрение, и я спросил: — Чего хотели от вас эти мужчины? — Я не знаю, — ответила Эло. — Я спала и проснулась только тогда, когда Мистер залаял и раздался выстрел. И папа ушел с этими мужчинами. Теперь мне все стало ясно. У Эло арестовали отца. Но эта маленькая глупая девочка ничего не поняла и оплакивала только своего мопса, не догадываясь, что произошло на самом деле. У меня в горле странно защипало, и я вдруг почувствовал сильное желание чем-нибудь помочь Эло. — Мистер уже похоронен? — спросил я. — Нет, — сказала Эло. — Он лежит в саду под сосной. Но он совсем мертвый. — Хочешь, я выкопаю ему могилу? — предложил я Эло. — Выкопаю ему могилу и сделаю красивую могильную насыпь и все, что надо. И тогда ты сможешь приносить на могилу цветы. Эло перестала всхлипывать и сказала: — Хочу, хочу, чтобы ты выкопал Митсу красивую могилу. — Вместо креста мы можем положить на его могилу большой камень, — предложил я. — Конечно, — согласилась Эло. Мы пошли в сад. Для того чтобы выкопать могилу, требовалась лопата. Но лопата находилась в сарае, а на двери сарая висел большой замок. — Я пойду возьму у мамы ключ и принесу, — сказала Эло и побежала к дому. Она уже совсем повеселела, эта маленькая Эло. Она была рада, что я выкопаю для ее мопса красивую могилу. И она не догадывалась, что случилось с ее отцом. Эло вернулась вместе с матерью. Я немного растерялся, не знал, как вести себя и что сказать матери Эло. Если у кого-нибудь умирает близкий родственник, то этому человеку выражают сочувствие. Но как поступают в случае ареста? Я решил, что, очевидно, тоже надо выразить сочувствие, потому что арест иногда даже хуже чем смерть. Эло пошла к сараю отпирать замок, и мы с ее матерью остались вдвоем. — Ты знаешь, что у нас произошло? — спросила мать Эло. — Догадываюсь, — ответил я. — Сочувствую вам… Мать Эло улыбнулась. Это была очень усталая улыбка. — Я и так вижу, что ты нам сочувствуешь, — сказала она, помолчав. — Прошу тебя, не говори об этом с Эло, — продолжала женщина. — Она еще маленькая и не все может понять. — Я знаю. Она думает, что отец просто ушел с этим людьми. — Ты хороший мальчик, — сказала мать Эло. Затем она ушла назад в дом. Эло принесла лопату, и мы пошли под сосну — копать могилу. Земля сильно промерзла. Копать было очень трудно. По правде говоря, это было никакое не копание, а долбежка, борьба за каждую горсть земли. — Мистер был хорошим псом, — сказал я, чтобы нарушит молчание. — Да, — сказала Эло. — Дядя Велиранд тоже всегда говорил, что Мистер очень хороший и умный пес. — Дядя Велиранд? — У меня по спине побежали холодные мурашки. — Чего он от вас хотел? — Дядя Велиранд ходит к нам слушать радио. У него самого нету, — объяснила Эло. — Они слушают заграничные передачи, но об этом нельзя говорить — это тайна. Я молчал. Он приходил слушать радио!.. Уж мне-то очень хорошо было известно, какой мощный радиоприемник стоит у Велиранда дома в углу. Все было ясно. Здесь мы с Олевом уже не могли помочь. Я знал отца Эло. Я всегда с ним здоровался, когда он шел мне навстречу, и он обычно отвечал каким-нибудь шутливым замечанием или спрашивал, как у меня идут дела в школе. Значит, теперь он арестован! Людей арестовывают… Что это значит? По-моему, это означает, что оккупанты боятся. Если бы они были уверены в себе, если бы они сами верили, что их дело святое, правое и непобедимое, тогда им не нужно было бы никого арестовывать. Но, очевидно, они боятся. Они боятся отца Эло. Боятся еще многих других. Чем больше людей арестовывают, тем, значит, сильнее страх оккупантов. Потому что какая еще причина может заставить их арестовывать мирных людей? Так раздумывал я, копая яму в промерзлой земле, которая должна была стать могилой храброму мопсу Эло. Наконец яма стала достаточно глубокой, и я кончил копать. — А что теперь? — спросила Эло. — Теперь положим Мистера на покой в могилу. Но когда я стал засыпать могилу, Эло снова ударилась в плач. — Мы сделаем ему красивый холмик, — утешал я девочку. — Мы сделаем ему красивый-красивый холмик, — повторяла Эло, но продолжала плакать. У меня тоже увлажнились глаза. Правда, не из-за мопса. Мне не давало покоя, что Эло так безутешно плакала, не зная того, о чем ей действительно следовало бы плакать. Как я и обещал Эло, мы положили на могилу большой камень. Глядя на это надгробие, Эло наконец перестала плакать. — Не уходи еще, — сказала она. — Поиграем во что-нибудь. Но я должен был идти за хлебом, а потом должен был пойти в школу. — Я приду как-нибудь в другой раз. — Ты ведь не придешь. — Обязательно приду. И тогда принесу Мистеру на могилу цветы. — Теперь ведь нет цветов. Мне вдруг вспомнился тот случай, когда Мистер дрался с Гектором и Тоди. Тогда мне тоже пришлось утешать Эло. И тогда я пообещал иногда приносить кости ее собаке, если случится, что у нас к обеду будет мясо. Но ни разу так и не принес, хотя однажды, когда дядя в деревне заколол свинью, у нас несколько дней было к обеду мясо. Теперь мне стало ужасно жалко, что я никогда не принес костей Мистеру. Может быть, тогда я столкнулся бы тут с Велирандом. Может быть, тогда удалось бы предупредить родителей Эло? И сейчас все было бы иначе? Мне даже не хотелось думать об этом. — Если цветов не будет, — сказал я Эло, — принесу какую-нибудь зеленую ветку. И поверь, я обязательно приду. — Хорошо, — сказала Эло. — Тогда принеси какую-нибудь зеленую ветку. УРОК ИСТОРИИ Однажды на уроке истории парень с самым крепким загривком в нашем классе — Мадис Салувээр — поднял руку. Это само по себе было событием. Я не помню, чтобы когда-нибудь раньше или позже Мадис Салувээр поднимал руку. Исключение составляли, может быть, лишь те случаи, когда он просился выйти. — Чего тебе, Салувээр? — спросил учитель истории, господин Метус. Мадис медленно поднялся из-за парты. — Я хотел спросить насчет освободительной борьбы древних эстонцев, — сказал он. — Эстонцы вели с крестоносцами великую войну, но в конце концов немцы победили и обратили эстонцев в рабство. Раньше мы учили, что немцы исторические враги эстонского народа, а теперь говорится, что это вовсе не так. Я сам никак не могу в этом разобраться. Все слушали внимательно. Действительно, этот же самый учитель Метус еще год назад говорил о немцах совсем иначе, чем теперь. Мы тогда проходили древнюю освободительную войну эстонцев, восстание в Юрьеву ночь и продолжавшееся семь столетий рабство эстонского народа. И всегда учитель Метус говорил, что во всех несчастьях нашего народа виноваты немцы. — Да, — сказал Метус. — Я догадываюсь, что вы не можете все это сразу понять. Это вполне естественно. Ну что же, попытаюсь внести некоторую ясность. Древняя борьба за свободу… Мы все знаем, как это было и чем кончилось. Эстонцы упорно боролись с орденом, но в конце концов вынуждены были сдаться. Так. Но эта борьба не была легкой ни для одной из сторон, и в этой борьбе обе стороны научились уважать друг друга, уважать мужество и смелость противника, оказались достойными противникам и… «Ах, так, стало быть, — подумал я. — Выходит, что у древних эстонцев не было ни малейшей ненависти к рыцарям ордена. Они рубили их кольчуги просто из большого уважения и почитания. Смешно». Но учителю Метусу это, похоже, вовсе не казалось смешным, он продолжал совершенно серьезно: — Мы должны подумать и о том, что в конце концов именно немцы принесли на нашу землю культуру, цивилизацию и так далее… Он не сказал, что же именно далее, но это вдруг внятно произнес Олев рядом со мной: — Рабство, истязания, темноту… — Угнетенное состояние было исторической неизбежностью, — продолжал учитель. — Оно было обусловлено законами вращения колеса истории. Истязания всегда сопутствовали угнетению. А что касается темноты… — В Валга немцы снова пытались ввести телесные наказания. Это сказал Свен Траат, вообще-то довольно незаметный парень, который сидел на последней парте. И то, что он сказал, было действительно правдой. Школьная подруга моей мамы работала теперь на вокзале в Валга. Осенью она приезжала к нам и рассказывала об этом. Учитель сделал вид, словно он вообще не слышал замечания Свена. — Что касается темноты, духовной темноты, — сказал он, — то не следует забывать, что древние эстонцы до прихода немцев жили в настоящей темноте — в язычестве. Мы не должны забывать, что христианская церковь сыграла весьма значительную роль в просвещении и воспитании нашего народа. — Она научила эстонцев гнуть спину перед немцами, — громко сказал кто-то. Это прозвучало упреком самому учителю истории, потому что чем же он сейчас занимался, как не гнул спину перед оккупантами. Класс был возбужден. — Авторами самых первых книг на эстонском языке были немцы, — продолжал говорить Метус. И вдруг — словно разорвалась бомба — учителю задали вопрос: — А вы-то сами эстонец? Самым удивительным было то, что этот вопрос задала девочка. Она спросила так наивно, будто у этого вопроса не было ничего общего с тем, что творилось в классе, будто она действительно только хотела узнать, какой национальности учитель Метус. В классе сделалось очень тихо. Лицо учителя стало бескровным. Мы ждали ответа. Он смотрел на нас беспомощно. — У меня жена и двое детей, — тихо сказал учитель Метус. — И все мы эстонцы. Это был ясный ответ. Для тех, кто понимал. Он ведь признался, что вынужден говорить ради заработка. Мне стала жалко его. Но тут же я подумал, что сам ни за что не хотел бы, чтобы кто-нибудь другой так пожалел меня. — Учитель! Гуйдо поднял руку. — Пожалуйста. — Я думаю, — сказал Гуйдо, — что история ничего не значит. В старину эстонцы враждовали с немцами, но теперь они помирились. Мы были достойными противниками, теперь стали достойными соратниками. — Я не могу сказать, что история ничего не значит, — ответил учитель Метус. — К сожалению, я преподаю историю. Звонок возвестил перемену. СТОЛКНОВЕНИЕ С ГУЙДО И АТСОМ Как говорится, огонь тлел под пеплом. После первого дня занятий, когда мы избрали Линду старостой класса, я, пожалуй, не обменялся с Гуйдо и Атсом ни словом. Зато мы то и дело обменивались косыми взглядами. Я знал, что однажды произойдет взрыв. Тлеющий огонь или затухает, или снова вспыхивает. А наша взаимная ненависть была столь упорной, что не могла затухнуть, следовательно, она должна была разгореться. Это случилось однажды перед уроком немецкого языка. Гуйдо и Атс были дежурными. На перемене они выгнали из класса всех до единого, хотя кое-кому надо было еще кое-что списать. — Разве вы не помните, что говорил директор о проветривании классов? — посмеивался Атс. — Приказ есть приказ, порядок должен быть порядком. Всю перемену Гуйдо простоял перед дверью и не пустил никого в класс. Только тогда, когда прозвенел звонок и мы вошли в класс, стало понятно, почему они так рьяно наводили «порядок». Атс, держа мел в руке, еще стоял перед классной доской и заканчивал отделку своего «художественного произведения». На доске были изображены два уродца, не имевшие ни малейшего сходства со мной и Олевом. Но Атс написал под уродцами наши имена — Олев Кивимяги и Юло Пихлат. Уродцы держали над головой огромный плакат, на котором было написано: «Да здравствует наша горячо любимая староста класса Линда Вескоя!» Мы с Олевом очутились в положении, когда для долгих размышлений не было времени. И без того было совершенно ясно, что у нас есть лишь единственная возможность для действий. — Кто кого? — спросил Олев. — Тебе — Атс, мне — Гуйдо, — ответил я так же кратко. Больше всего меня разозлило, что класс отнесся к «художеству» Атса довольно доброжелательно. Некоторые ребята смеялись во все горло, и даже девчонки хихикали. Только тогда, когда Олев точным и сильным хуком ударил Атса в подбородок, все умолкли. Я бросился к доске. Прежде всего хотел стереть постыдный рисунок и после этого свести с Гуйдо счеты. Но он, нагло усмехаясь, преградил мне дорогу: — Дотрагиваться до выставочных экспонатов строго воспрещается. — Надеюсь, твоя персона не относится к числу экспонатов, — сказал я в ответ и правым кулаком «дотронулся» до его лица. Потом я сделал то же самое левым кулаком, потом снова правым и так далее. Дикая злоба придала мне такую силу, что, даже если бы Гуйдо действительно был отлит из бронзы и экспонировался на выставке, он и то оказался бы поверженным. Он смог ответить мне лишь двумя ударами, затем прикрыл лицо руками, отступил к доске и свалился на пол. — Чистая работа, — донеслось до меня как сквозь туман компетентное замечание Мадиса Салувээра. Тогда я взял тряпку и стер с доски оскорбительный рисунок. А в это время Атс, повизгивая, бежал к двери. Его преследовал Олев, злой и жаждущий мести. — Стой, куда бежишь, ты, бразильская мартышка! — кричал мой друг. — Остановись! Но Атс, конечно, поступал разумно, не подчиняясь советам Олева. Он распахнул дверь и хотел выскочить из класса в коридор, но… не тут-то было! — Ученики! Что это значит? Ну? Что это значит, я вас спрашиваю? Атс столкнулся в дверях с фрейлейн Фрей, нашей преподавательницей немецкого языка. Мы четверо — Атс, Гуйдо, Олев и я — стояли перед всем классом. Если быть точным, то Гуйдо еще не стоял, — он как раз поднимался с полу. — Я спрашиваю, что это значит? — повторила фрейлейн Фрей. В классе царило молчание. Честно говоря, фрейлейн Фрей была не особенно авторитетной в классе. Она была слишком молодой и слишком красивой и, как мы считали, слишком много о себе воображала. — Скажи ты: что тут происходило? — Фрейлейн обратилась с вопросом прямо ко мне. — Имело место побоище, — ответил я. — Кто кого бил? — спросила фрейлейн Фрей. — Олев бил Атса, а я — Гуйдо, — охотно объяснил я. Кто-то прыснул. Фрейлейн Фрей бросила на класс взгляд который представлялся ей уничтожающим, но результат оказался обратным, в классе возник веселый шумок. — Почему ты бил Гуйдо? — продолжала допрашивать фрейлейн Фрей. — Он был моим достойным противником, — ответил я подчеркнуто. Я и сам понимал, что мой ответ — дерзость, но именно в этот миг мне вспомнились слова учителя истории и как-то сами выпорхнули у меня изо рта. Конечно, фрейлейн Фрей не поняла этой шутки; ведь она ничего не знала про тот урок истории. Но класс мигом понял эту шутку, и шум усилился. — Ты еще дерзишь! — сказала фрейлейн Фрей. — Кто был дежурными? — Мы с Атсом, — пробурчал Гуйдо. — Почему вы не навели порядок? По-моему, этот вопрос был превосходным примером логики молодой учительницы. Людей бьют, гоняют, сшибают с ног, и тут приходит кто-то и упрекает их, что они при этом не сумели навести порядок. — Мы ведь не могли, — сказал Атс. — С чего началась ссора? — спросила фрейлейн Фрей. Молчание. — Я спрашиваю: с чего началась ссора? В классе воцарилась тишина. Фрейлейн Фрей нервно посмотрела на часы: — Уроки и без того короткие. Долго мы будем таращиться друг на друга? И на этот вопрос не последовало ответа. Фрейлейн Фрей, очевидно, и сама поняла, что время работает не в ее пользу. И тогда она сделала новый ход. — Кто староста класса? Линда поднялась из-за парты. — Пожалуйста, пойдите с мальчиками к директору, — сказала фрейлейн Фрей. — Вы объясните руководству школы, в чем дело. Конечно, это был очень подлый ход. Для чего надо вмешивать девчонку в это дело? Я считаю, каждый преподаватель должен сам справляться с классом. Но делать было нечего. Мы грустно двинулись из класса. Линда пошла впереди, не бросив на нас ни единого взгляда. Затем шли Атс и Гуйдо, перешептываясь о чем-то. Мы с Олевом позади. — Что теперь будет? — спросил я Олева. Он пожал плечами. Когда мы подошли к двери кабинета директора, Линда не дала нам времени на размышления — она постучала и, не дожидаясь ответа, нажала на дверную ручку. Мы вошли. Директор посмотрел на нас с изумлением: — Ну, это еще что за делегация? — Нас послала учительница Фрей, — сказала Линда. — У нас в классе случилось недоразумение. — Что же такое серьезное у вас там случилось, что вы не можете разобраться собственными силами? Я почувствовал в словах директора насмешку. Конечно, он намекал на педагогические способности фрейлейн Фрей: не могли разобраться собственными силами! — Ничего серьезного не случилось, — сказала Линда. Мальчики немного поссорились. — А ты? Что ты делала? — спросил директор Линду. — Была судьей? Линда заметно смутилась. — Учительница Фрей послала меня с мальчиками, потому что я староста класса. — Ах, так, — сказал директор. — А ты видела эту ссору с самого начала и до конца? — Видела, — ответила Линда. — А я, к сожалению, не видел, — продолжал директор. Но староста класса — помощник руководства школы, поэтому я опираюсь на твое мнение. Какое бы наказание ты им назначила? Линда покраснела: — Я должна подумать. — Подумай. Линда задумалась, и в это время мы все гадали, что она изобретет. Судьба каждого из нас была сейчас в руках Линды. Лично я не имел ничего против этого. Я уже заранее был согласен с любым самым суровым наказанием, которое Линда соблаговолит мне назначить. Наконец Линда заговорила: — Олева и Юло я оставила бы на час после уроков, — сказала она. — Пусть подумают. А Гуйдо и Атса я не стала бы наказывать — они уже получили свое во время ссоры. — Пусть так и будет, — сказал директор, и я обратил внимание, что он едва заметно усмехнулся. — Теперь возвращайтесь в класс и скажите учительнице Фрей, что вопрос решен. Мое сердце плясало от радости. Это было великолепное решение. Гуйдо и Атс остались не наказанными, потому что получили свое от нас! Это должно было подействовать на них лучше, чем письменное замечание или даже вызов родителей в школу. А мы с Олевом отделались самым легким для такого случая наказанием. Но не это было важным. Важным было то, что Линда все-таки придумала нам наказание, хотя все понимали, что в душе она на нашей стороне. Когда мы шли по коридору к своему классу, Линда произнесла одно-единственное слово: — Мальчишки! Олев на это немного нахохлился, а я засмеялся. Мне вдруг вспомнилась одна случайная встреча, и я обрадовался, когда понял, что Линда тоже помнила об этой встрече. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЛИНДЫ Наступила весна. За городом в лесу первые анемоны уже высунули из земли свои головки. В газетах начали писать о предстоящем большом летнем наступлении фрицев на Восточном фронте. В школе учителя только и говорили о том, что мы должны напрячь все силы, что мы должны хорошо закончить первый большой и серьезный этап в нашей жизни — шестиклассную начальную школу. Но такие же речи они ведут каждой весной и называют важным этапом окончание каждого класса. Правда, на сей раз я отнесся к делу все же серьезнее, потому что после окончания школы предстояли вступительные экзамены в гимназию. Я сидел дома за столом и думал. В другой комнате мама гладила белье. — Мама! — крикнул я в открытую дверь. — У меня к тебе большая просьба! — О чем же ты хочешь просить? Я встал из-за стола и подошел к маме. — Хочу попросить у тебя коробку из-под серебряного половника, — сказал я голосом послушного мальчика. — Пожалуйста, отдай мне эту коробку! Мама немного удивилась. — Что ты с ней сделаешь? — Одна девочка из нашего класса пригласила меня на день рождения, я хочу положить в эту коробку свой подарок. — Ах, вот что, — сказала мама. — Что же ты собираешься подарить этой девочке? — Я подарю ей куриные яйца. В коробку из-под серебряного половника помещается точно десять штук. Так плотно, что не болтаются. — Ты уже попробовал? — Да, попробовал. — Ну что же, возьми, — сказала мама. Читатель, который серьезно и внимательно относился к моему рассказу, конечно же, помнит, что осенью я привез из деревни молодую курицу породы плимутрок, которую назвал Кыка. Если же это обстоятельство почему-либо не удержалось в памяти, прошу еще раз внимательно прочесть главу «Возвращение в город». В этой главе довольно детально рассказано о вышеназванной курице. Кыку я поселил в сарае. Через некоторое время она стала нести яйца, которые были так необходимы моему растущему организму. И теперь, когда Линда на перемене отозвала меня в сторону и пригласила к себе на день рождения, я решил, что отнесу ей в подарок яйца Кыки. У меня было припасено уже девять яиц, и я надеялся, что Кыка снесет еще десятое. Естественно, не мог же я просто сунуть яйца в портфель и потом выложить их на стол перед Линдой или завернуть в простой пакетик и вручить ей. Мне требовалась коробка. И не простая, а такая, куда можно было бы положить яйца рядом, одно к другому. Еще с довоенных времен у меня сохранилась горсть пастельных карандашей «Викинг». Отыскав их, я принес из кладовки яйца и принялся за дело. На первом яйце я нарисовал ярко-красную букву «П», на втором — темно-зеленую «О», на третьем — желтую «3» и так далее, пока на каждом яйце не оказалось по букве. Вместе они составляли слово «Поздравляю». Затем я нарисовал еще рядом с каждой буквой маленький цветочек. Когда я таким образом занимался яйцами, мне вспомнился давний случай. Тогда я рисовал чернильным карандашом пятиконечные звезды. Яйца, на которых я рисовал эти звезды, вовсе не предназначались в подарок — они были награблены фашистами. И рисование пятиконечных звезд было моим первым выступлением против оккупантов. Конечно, это была детская выходка, от которой не было никакой пользы и которая могла кончиться для меня весьма печально. И все-таки этой выходкой началась моя борьба против захватчиков. Теперь вместе с Олевом мы делали гораздо больше. Олев тоже был приглашен к Линде. Кроме нас, она позвала еще несколько человек из нашего класса. Олев принес в подарок книгу, и я подумал: мой подарок Линда скоро съест, а подарок Олева останется у нее на всю жизнь. Но я утешал себя мыслью, что, может быть, Линда выдует содержимое какого-нибудь из яиц и оставит себе на память целую скорлупу с буквой. Я бы на ее месте непременно сделал так. Я оставил бы скорлупу с буквой «Ю». На день рождения мы шли с Олевом вместе. Прежде еще сходили на опушку леса, у самой окраины города, и собрали каждый по букетику подснежников: все-таки живые цветы — это совсем не то, что бумажные, которыми в последнее время так бойко торговали на рынке. И, наконец, мы постучали в дверь к Линде. Честно говоря, мне было немного не по себе, хотя разум подсказывал, что бояться тут совершенно нечего. Верно, ведь странно? Я смело выступаю против немецких захватчиков, спасаю из их рук беглецов, выслеживаю их шпиков. Но сердце мое начинает трепыхаться, когда стучу в дверь своей одноклассницы! Линда сама отворила нам. Мы пожелали ей счастья и отдали пакеты с подарками. Но она не развернула их сразу, а унесла в другую комнату. И тут-то начался день рождения, потому что все остальные были уже на месте. Линда извинялась, что именинный пирог у нее из серой муки, а вместо какао чай с сахарином. Но, по нашему общему мнению, этот пирог со сладким чаем был просто великолепен. После праздничного стола мы слушали патефон, пробовали немного танцевать и играли в разные игры. Я не буду описывать все это подробно, но об игре в испорченный телефон скажу несколько слов. Я оказался в самом конце цепочки рядом с Линдой, и Линда должна была шептать мне. Тут-то Линда и шепнула мне на ухо очень странную фразу: — Я ужасно рада твоему подарку, у меня еще никогда не было такого замечательного подарка. Я был последним в ряду и должен был сказать вслух, что услышал. Но, к счастью, я сообразил, что эта фраза не предназначалась для других ушей. Поэтому я сказал просто: — У нашей кошки семь котят. Все засмеялись, потому что настоящая фраза была совсем другой: «Машина наехала на столб». После игры в испорченный телефон день рождения Линды стал нравиться мне в сто раз больше, и я подумал, что должен поступить в гимназию хотя бы для того, чтобы остаться в одном классе с Линдой. Я СТАНОВЛЮСЬ ГИМНАЗИСТОМ И ВОЗЧИКОМ Теперь мы с Олевом гимназисты. Хвалиться, конечно, некрасиво, но я все же замечу, что довольно хорошо сдал вступительные экзамены. У Олева тоже все прошло гладко, и моя радость была почти двойной. Просто не могу представить себе другого соседа по парте. Из нашего класса попало в гимназию восемь учеников. И в том числе Линда. Честно говоря, я не могу представить себе наш класс без Линды. В списке принятых был также Хельдур, но вряд ли мы еще встретимся с ним. Хельдур больше не живет в нашем городе. Неделю спустя после экзаменов я зашел к нему домой. — Они переехали, — объявила мне хозяйка квартиры, очень толстая женщина со страшно любопытным взглядом. Я попросил новый адрес Хельдура. — Видишь ли, дорогой мой, вот этого-то я как раз и не знаю, — говорила хозяйка квартиры, сверля меня своими круглыми внимательными глазами. — Кажется, куда-то в деревню они переехали. Да, тут они были и жили как мышки, одно удовольствие держать таких постояльцев. И кухней они не так уж много пользовались, и электричества почти не жгли. Милые были, чистые люди. Я сама тут тоже иной раз раскидываю мозгами, куда бы это они могли переехать. Но моя старушечья голова не может додуматься до этого так просто. Вовремя, вишь ли, не догадалась спросить. В суете переезда просто вылетело из головы. Я понял, что не имеет смысла расспрашивать дальше. Очевидно, мать Хельдура хотела сохранить в тайне их новое местожительство, а эта хозяйка квартиры явно умеет соблюдать конспирацию не хуже нас с Олевом. С легкой грустью я подумал, что едва ли в нашем городе кто-нибудь ощущает отсутствие Хельдура. Приехал. Был новичком. И уехал. Почему он приехал или почему он уехал — это никого не интересовало. Никто даже не догадывается, что он со своей матерью бежит, как затравленный зверь, с одного места на другое, хотя не сделал ничего дурного, как говорится, даже мухи не обидел. Судьба крушит человеческие жизни! Судьба? Нет, не то слово. Нацисты — вот кто разрушил нашу жизнь. И ни один человек не знает, как долго еще будет длиться эта бойня. Что благодаря какому-то чуду война кончится раньше чем через два года, — в это никто не верит. Правда, под Москвой и Ленинградом немцы топчутся на месте, но на юге они снова начали продвигаться вперед. В газетах пишут каждый день, какое огромное количество советских танков уничтожают на фронте. Конечно, фашистским сообщениям нельзя верить. Немцы безусловно здорово врут. Рассказывали, что на основе немецких официальных сообщений кто-то подсчитал, сколько красноармейцев уже убито на войне или попало в плен. Получилось столько, что у нас в Советском Союзе уже больше не осталось в живых ни одного мужчины. И с уничтоженными танками дело обстоит, очевидно, так же. Все же немцы продвигаются вперед. У них еще есть силы, И похоже, что пройдет немало времени, прежде чем эти силы будут сломлены. После вступительных экзаменов в гимназии у меня начались каникулы. Правда, назвать это отдыхом нельзя. Дело в том, что я вынужден был наняться на работу, так как весной появилось распоряжение директории[5 - В период оккупации директориями называли министерства так называемого самоуправления, а министров называли директорами.] просвещения, что все гимназисты и учащиеся профшкол обязаны летом работать в сельском хозяйстве. Кто осенью не представит соответствующую справку, будет исключен из гимназии. Такую работу в сельском хозяйстве называют вспомогательной службой. Конечно, я мог бы отправиться на вспомогательную службу в деревню к тете. Там этого сельского хозяйства больше чем достаточно. Но у меня появилась возможность устроиться в городе возчиком в детский сад. Директорша этого детского сада хорошая знакомая моей мамы; она-то и взяла меня на работу. В двенадцати километрах от города детский сад имеет подсобное хозяйство. Фактически это просто маленький хутор, который как-то там арендуется детским садом. В погребе подсобного хозяйства хранятся картошка, морковь, брюква и другие овощи, которые я должен возить на тележке с лошадью в город, чтобы, несмотря на тяжкое военное время, хоть как-то поддержать питание детей. Жалование я получаю натурой. Это значит, что мне платят не деньгами, а теми же самыми овощами, которые я вожу для детей в город. По особому соглашению мне еще дают немного зерна, чтобы я мог кормить Кыку. Осенью детский сад выдаст мне справку, что я проработал необходимое время в сельском хозяйстве. Лошадь у меня не бог весть какой рысак. Это уже пожилое животное, и в задних ногах у него будто бы легкий ревматизм. Но если она начинает бежать, то может протрусить километр-другой, и ничего особенного с нею не случается. Она не лезет кусаться и, что самое главное, даже не шевелит ушами, когда навстречу случается автомобиль. По-моему, нынче, в эпоху техники, нам нужны именно такие лошади, которые не боятся машин. Тележка, честно говоря, довольно нелепая. Кузов тележки представляет собою ящик, обитый желтой жестью и установленный гораздо выше, чем кузова обычных тележек. Перед этим ящиком, сразу же позади лошади, высокое сиденье, которое из добрых чувств можно было бы назвать облучком. По бокам с обеих сторон на ящике написано синими печатными буквами: «Бохман и сын». Очевидно, тележка когда-то принадлежала торговцу Бохману и его сыну, которые возили на ней свои товары. Эта надпись — «Бохман и сын» — единственное, что меня несколько огорчает в моей возницкой должности. Сейчас объясню почему. Однажды, возвращаясь в город с грузом картофеля, я заметил на улице Гуйдо и Атса. Читатель, наверно, догадался, что они, естественно, также заметили меня. — Эй, хозяин, подвези! — крикнул Гуйдо. Я не придумал ничего другого, как многозначительно пошевелить кнутом. Но тут Атс пояснил: — Никакой это не хозяин. Ты читай на тележке — это же мальчик Бохмана! — А где же старый Бохман? — спросил Гуйдо. Атс ответил вместо меня: — Старик Бохман ведь в России. Видимо, сынок везет ему теперь провизию, чтобы папаша не околел там с голодухи. Кровь во мне заходила волнами. Я крутанул кнутом, но парни благоразумно держались подальше от тележки. Тогда я вытянул кнутом лошадь, однако безрезультатно, потому что с грузом она все равно не могла пуститься бегом. Я молча проглотил насмешки Гуйдо и Атса. Только подумал, что наступит же время, когда мы сведем все счеты. Вообще-то (не считая этого «Бохман и сын») я доволен своей новой должностью. Теперь я умею быстро и уверение запрягать и распрягать лошадь, а такая сноровка может пригодиться в жизни. Но, помимо всего, мы с Олевом получили еще одну, чисто военного характера, выгоду от моей возницкой должности. Если у читателя хватит терпения, то он вскоре узнает какую дополнительную пользу извлекли мы из того, что в моем распоряжении оказались лошадь и тележка. В КАТАКОМБАХ На полпути от детского сада до подсобного хозяйства находится так называемая пустошь Хаасвялья. Мы с Олевом не раз слыхали от мальчишек, что там будто бы есть какие-то подземные ходы или катакомбы. И все-таки мы никак не могли собраться лично пойти осмотреть эти катакомбы. Но теперь служебные поездки проходили мимо Хаасвялья, и для меня открывалась удобная возможность поближе познакомиться с этими подземными ходами. Дело было организовано так: отправляясь в один из рейсов за продуктами в подсобное хозяйство, я прихватил Олева с собой. Легкие у Олева были слабые, поэтому его освободили от вспомогательных работ, и он мог заниматься чем угодно. Мы уселись рядом на облучке, будто два сына Бохмана, и пустились в путь. Должен признаться, что тот же самый путь, который я обычно проделывал один, вдвоем с Олевом показался мне гораздо приятнее. На сей раз я даже желал бы встретиться с Гуйдо и Атсом. Уж мы бы все вместе немножко поговорили. О том, кто такой старик Бохман, и кто его сын, и так далее и тому подобное. К сожалению, мы не встретили Гуйдо и Атса. Мы вообще не встретили знакомых, но у нас и без того было о чем поговорить и что обсудить. Незаметно наш разговор снова перешел на Велиранда. Эта тема всегда вызывала у нас озабоченность. Правда, мы разоблачили Велиранда. Мы даже успели предупредить о нем двух человек. Но пока мы заканчивали школу и сдавали вступительные экзамены в гимназию, нам было совершенно не до того, чтобы продолжать за ним слежку. А в том, что Велиранд продолжал действовать, у нас не было никаких сомнений. Следовало бы окончательно обезвредить его. Но как? — Неужели у нас действительно руки коротки? — проворчал я. — Его надо было бы каким-нибудь образом скомпрометировать в глазах немцев, — считал Олев. Такую идею он уже высказывал и раньше, но все упиралось в один и тот же вопрос — как? — Вот если бы можно было пришпилить ему на спину табличку, — рассуждал Олев, — скажем, с надписью: «Берегитесь, я немецкий шпик!» Стоит ему появиться с такой табличкой в политической полиции, песенка его будет спета. Этот план тоже был не нов. Но мы и сами понимали его несбыточность. В школе еще удавалось устроить, чтобы кто-нибудь из мальчишек разгуливал с пришпиленной на спине запиской: «Я — дурак!» Но наше дело было гораздо сложнее и серьезнее. Я поразился, до чего быстро шло время, когда мы ехали вдвоем. Не успели мы порассуждать о том о сем, как уже оказались на Хаасвялья. Засеянных полей тут почти не было. Местами рос ольшаник, местами просто лежала голая земля. По краям дороги было полно маленьких пирамид из цемента — противотанковых заграждений. Они остались тут с прошлого лета. Моя лошадь — умное животное. Когда я направил ее в сторону от дороги прямо через дренажную канаву на луг, она изумленно обернулась на меня. Но так уж заведено, что лошадь должна подчиняться воле человека. Итак, несмотря на удивление, она должна была шагать туда, где, по словам мальчишек, находились катакомбы. Длинные ряды противотанковых надолб протянулись далеко, до самого горизонта. Ну, против танков они, может быть и годились, а наша тележка «Бохман и сын» прекрасно проезжала между ними. Настоящей дороги перед нами не было — были лишь следы колеи, заросшей травой. Но мы выбрали точное направление и через некоторое время оказались там, где надо. Катакомб было три. По виду они напоминали бомбоубежище, которое в начале войны выкопали у нас в городском парке. Сверху они были покрыты землей, на которой теперь уже выросла трава. Я привязал лошадь к тонкой, как прут, ольхе, и мы пошли к первой катакомбе. Но тут выяснилось, что катакомба залита водой. Мы измерили глубину воды палкой и увидели, что там больше метра, а дальше могло быть еще глубже. Чтобы проникнуть в катакомбу, нам потребовалась бы лодка. Будь мы на несколько лет моложе, мы, может быть, построили бы плот и отправились на нем в сумрачную глубину катакомбы с горящими факелами в руках и тревожно бьющимися сердцами. Но сейчас такое романтическое предприятие казалось нам слишком детским. — Здесь могли бы хорошо прятаться парашютисты, — заметил я. — Близко никто не живет, а вода уберегает от любопытных. Проблема парашютистов в последнее время интересовала нас все больше. Ночью иногда слышался тихий рокот самолетов. Звук был совсем не похож на привычное завывание «мессершмиттов» и «юнкерсов», а натренированное ухо могло с уверенностью определить: гул доносился с очень большой высоты. Ходили слухи, что однажды облачной ночью кто-то над каким-то лесом видел парашют. Все же о деятельности парашютистов в наших местах никто ничего определенного не знал. — У катакомб только один вход. Они словно созданы для ловушки, — сказал Олев. — Наши парашютисты не такие дураки, чтобы засесть здесь. Олев был прав. Пожалуй, парашютисты найдут себе убежище получше. И в городах и деревнях есть люди, которые прячут их. Мы пошли к следующей катакомбе. Здесь никакой воды не было, и мы бесстрашно вторглись под землю. На нас пахнуло холодом и сыростью. Пришлось немножко постоять около входа, чтобы глаза привыкли к темноте. Только теперь мы поняли, как глупо и неподготовленно выехали из дома — даже свечу с собой не взяли. Но делать было нечего. Осторожно и больше на ощупь мы сделали несколько шагов вперед, в темный зев катакомбы. Затем Олев зажег спичку, и мы снова прошли немного вперед. Так мы продвигались все дальше и дальше. Когда Олев в очередной раз зажег спичку, мы заметили на цементной стене странный черный нарост. Я тронул было его пальцем, но тотчас же отдернул руку. Это стенное украшение оказалось самой обыкновенной летучей мышью, а у меня почему-то не было никакой охоты гладить ее. Когда Олев зажег следующую спичку, я небрежно заметил: — Вообще-то свет притягивает летучих мышей. На это Олев поторопился сообщить, что спички у него уже кончаются и что разумнее было бы пробираться дальше на ощупь. Честно признаться, это была довольно противная катакомба, явно какое-то военное сооружение, никому теперь не нужное. К счастью, нам не так уж много осталось идти до конца, и вскоре мы уперлись в тупик. Тут Олев, невзирая на мышей, зажег еще одну спичку, но ничего интересного мы не обнаружили. Обратный путь был много проще. Впереди у входа виднелся свет, и мы больше не боялись, что вдруг где-нибудь застрянем. — Ну, как тебе тут нравится? — спросил я у Олева. — Если у тебя нет желания более основательно познакомиться с образом жизни летучих мышей, можем вернуться обратно на поверхность, — сказал он. Это был весьма неуместный намек на мою любовь к природе и животным. — Рукокрылые — не моя специальность, — ответил я сухо. Безусловно Олев не знал, что летучих мышей называют в научной литературе рукокрылыми, но он не захотел расспрашивать. Как человек, больше интересующийся техникой, он просто не считал это важным. В третью катакомбу мы тоже проникли без труда. И здесь нас тоже встретил сырой воздух, а вскоре мы обнаружили и двух летучих мышей, вцепившихся в стену. Мы уже задумались было, стоит ли двигаться дальше, как Олев вдруг на что-то наткнулся. — Бочки, — сказал Олев. — Пустые или полные? — спросил я. — Надо посмотреть. Загорелась спичка. Бочки стояли у стены, пять штук, аккуратненько одна возле другой в ряд. Они оказались тяжелыми. Мы выкатили одну бочку из катакомбы. При дневном свете выяснилось, что бочка жестяная, словно огромная консервная коробка. — Может быть, это и есть военные консервы, — предположил я. — Одной такой можно накормить целый полк. Олев не счел нужным отвечать. Он сразу же принялся за дело и приподнял крышку. Конечно, глупо было думать, что в этих бочках консервы. В таком случае они наверняка стояли бы уже не здесь, в катакомбе, а в амбарах окрестных хуторов. В бочке оказался какой-то желтый порошок. — Это тараканья отрава, — сказал я тоном многоопытного человека. Порошок был точно такого же цвета, как яд, которым у тети в деревне пользовались против прусаков. — По-моему, это порох, — ответил Олев. — Артиллерийский порох или начинка для мин. Про тараканью отраву мне ничего не известно. Он отсыпал пригоршню порошка на землю и поднес горящую спичку. Порошок вспыхнул сразу и, сгорая, здорово дымил. Было ясно, что такие прекрасные боеприпасы могут еще понадобиться нам. Но поскольку ни пушки, ни миномета у нас не было, мы решили взять с собой только одну бочку. Я подогнал лошадь поближе, и совместными усилиями мы погрузили боеприпас на тележку. После этого мы еще внимательно осмотрели катакомбу до конца, но больше ничего там не нашли. На этом можно было бы и закончить главу. Все-таки добавлю еще вкратце, что, после того как мы погрузили в подсобном хозяйстве картофель для детского сада и вернулись затем в город, мы прежде всего переправили бочку в надежное место. Таким надежным местом был наш сарай. Как раз когда мы вкатывали бочку в двери сарая, Кыка снесла очередное яйцо и встретила нас радостным кудахтаньем. Это кудахтанье показалось нам победным гимном в честь великолепного военного трофея. КОНЕЦ ВЕЛИРАНДА Однажды вечером в квартире у Велиранда зазвонил телефон. Велиранд поднял трубку. — Я слушаю. — Это господин Велиранд? — спросил торопливым и взволнованным шепотом приглушенный голос. — Я у телефона. — Мне посоветовали вам позвонить, — продолжал голос. — Дело очень важное. — Кто говорит? — спросил Велиранд. — Это сейчас не имеет значения. Дело в парашютистах. — Я вас не понимаю. — На пустоши Хаасвялья скрываются несколько парашютистов. Сегодня ночью с ними должна соединиться другая группа. Завтра все они будут прятаться в одном из подземных ходов, а следующей ночью попытаются взорвать мост через реку Кяре. — Скажите, пожалуйста, кто вы? — Я не могу сейчас назвать себя, слишком дорого это может мне обойтись. Когда парашютистов поймают, все прояснится. — Скажите хотя бы: откуда у вас эти данные? — Мои данные абсолютно точные. А сейчас я должен кончать. Надеюсь на вашу помощь. Олев повесил телефонную трубку на рычаг. Это он и говорил с Велирандом. Я понимаю, что читатель сейчас в некотором замешательстве. Он спрашивает у себя, что должен обозначать этот странный телефонный разговор. Не стоит волноваться! Ведь нельзя же подумать, что мы и в самом деле решили прийти на помощь Велиранду в его подлой предательской службе. Нет, дело в том, что предпринятый нами осмотр катакомб породил великолепную идею. Эта мысль несколько дней, так сказать, прорастала в нас и, наконец, стала приобретать все более четкие формы, а затем блистательная идея превратилась в блистательную операцию. Читайте спокойно дальше, и вскоре все будет ясно. — Пойдем, — сказал я. Но Олев снова протянул руку к телефонной трубке. — У нас должно быть алиби, — сказал он задумчиво, набрал номер своей тети и долго болтал с нею обо всякой ерунде. — О каком алиби ты говорил? — не понял я Олева. — Кто-нибудь мог видеть, как мы звонили отсюда, — объяснил он. — Если потом это дело начнут расследовать и на нас падет подозрение, можем сказать, что говорили только с моей тетей. Я понял. На сей раз дело действительно обстояло настолько серьезно, что на каждом шагу необходимо было соблюдать конспирацию. Мы выбрались из будки телефона-автомата. Ноги словно сами собой понесли нас на Солнечный бульвар, туда, где жил Велиранд. — Как думаешь, попадется он на удочку? — спросил я у Олева. Мой друг лишь пожал плечами. Ответ на мой вопрос дала сама жизнь. С момента телефонного разговора прошло минут десять — пятнадцать, как мы вдруг заметили в другом конце улицы мужчину, который приближался к нам. Полы пальто его развевались. Этот человек был нам хорошо известен — Велиранд. Он торопился в центр города. В центре города находилась политическая полиция. Кроме того, в центре города находились еще кинотеатр и аптека, но сеанс в кино уже давно начался, а по внешнему виду Велиранда нельзя было сказать, что он не совсем здоров. Куда же еще в таком случае он мог направляться? К кому-нибудь в гости? Но для чего тогда нестись такой рысью? Следовательно, он торопился именно в политическую полицию. Неужели он действительно попался на удочку? Мы с Олевом свернули в ближайший переулок, чтобы не соваться под нос Велиранду, и скоро расстались. Ночью мне плохо спалось. Меня мучили разные сновидения, в которых Велиранд и оккупанты играли немаловажную роль. Несколько раз я просыпался в испарине от страха. Но я не придаю сновидениям вообще никакого значения. Ведь сны отражают то, что мы видели или пережили наяву. И я не верю, что по снам можно предсказывать будущее. Поэтому утром я был довольно спокоен, хотя и видел во сне, что сижу за решеткой в тюрьме. — Уж не болен ли ты, что-то ты очень бледный, — сказала мама, когда я сел завтракать. — Чувствую себя великолепно, — ответил я с максимальной бодростью в голосе. У меня не было ни малейшего желания тратить время на измерение температуры. В подтверждение своего заявления я вынужден был съесть две полные тарелки каши из ржаной муки, потому что мама частенько пыталась определить состояние моего здоровья по моему аппетиту. Затем я поспешил в детский сад и договорился, какие продукты привезти из подсобного хозяйства. Еще немного времени ушло на то, чтобы запрячь лошадь, и вскоре у дома Олева прозвучал мой сигнальный свист. Олев не заставил себя ждать. Мы снова уселись на облучок, и бедной коняге, несмотря на ревматизм, пришлось трусить рысью больше, чем когда-либо до этого. Честно говоря, торопиться нам было некуда. Мы сделали все, что было в наших силах. Ловушка для Велиранда была приготовлена. Но попадется ли Велиранд в нее или нет — это уже от нас не зависело. И все же мы хотели как можно быстрее попасть на Хаасвялья. Мы хотели найти хотя бы крохотную примету того, что наш телефонный звонок дал какой-то результат. Ведь, честно говоря, у нас было мало надежд, что нам удастся обмануть опытного провокатора. Казалось, время едва тянется. Хотя я часто взмахивал кнутом и лошадь трусила из последних сил, дорога казалась удивительно долгой, будто бы кто-то специально удлинил километры. А получилось так, что мы вообще и не попали на Хаасвялья. На развилке дороги стоял патруль самооборонщиков. Один из них преградил нам путь и махнул рукой, чтобы я остановил лошадь. — Куда едете? — В Тякена, — ответил я, стараясь придать своему лицу выражение крайнего изумления. Тякена называлось место, где находилось подсобное хозяйство. — Дорога закрыта, — сказал самооборонщик. — Вам придется ехать в объезд. — А что случилось? — спросил Олев. — Ничего не случилось, — буркнул самооборонщик. — Просто дорога закрыта. В этот момент позади нас послышалось гудение мотора и мимо пронесся грузовик, в кузове которого было полно солдат. — Машина же поехала прямо, — сказал Олев. — Неужели же мы на лошади не проедем? — Не будем обсуждать, — сказал самооборонщик, словно бы рассердившись. — Сказано вам, и все. — Большой тут объезд? — спросил я. — Пять-шесть километров, — сказал патрульный и отошел от повозки. Здесь на развилке собрались и другие люди, которых не пускали дальше. Одна пожилая женщина подошла к нам и многозначительно шепнула: — Вы, ребятишки, и не думайте ехать дальше! На Хаасвялья облава. Они могут и стрелять начать. У меня сердце чуть не выпрыгнуло из груди от радости! Но я не подал виду. Я уже научился скрывать и огорчение и радость. — Что еще за облава? — безразличным тоном поинтересовался я. — Парашютистов, сыночки, ловят, настоящих парашютистов, сброшенных с самолета! — Не знаете, поймали кого? — спросил Олев. — Всех поймают, — ответила тетенька. — Весь луг Хаасвялья полон солдат. Мы решили все-таки отправиться в объезд. Иди знай, как долго собираются солдаты лазать по катакомбам, а картошку ведь надо доставить в город. Лошадь пошла шагом. Нам больше некуда было торопиться. Все стало ясно. — Кое-кто как следует промочит ноги, — сказал Олев. Он имел в виду тех солдат, которые должны были войти в первую катакомбу, залитую водой. Мы-то с Олевом знали, что в катакомбах нет ни одного парашютиста, что там найдут только летучих мышей и четыре бочки пороху. И еще там найдут письмо, очень важное письмо, написанное по всем правилам конспирации. Вот текст этого письма слово в слово: ТОВАРИЩИ! Немедленно уходите! Некто Велиранд, работающий в полиции, говорил в городе, что будет облава. Встреча в следующем условном месте. Это письмо, оставленное нами у входа в одну из катакомб, естественно, не предназначалось никаким парашютистам. Мы хотели, чтобы немцы потеряли доверие к Велиранду, и для этого предприняли столь сложную операцию. Велиранда мы больше никогда не видели. В квартиру его вселились новые жильцы. И больше мы ничего о нем не знаем. Но мы крепко надеемся, что он уже не может никому причинить зла. Я сам не перестаю удивляться, как ловко удалось нам расправиться с Велирандом. Но все было именно так. И Олев может это подтвердить. Правда часто кажется невероятной. НАХОДКА В ЛЕСУ Осень принесла хорошую добавку к нашему скудному меню. Я имею в виду грибы. Я лично очень высоко ценю хождение за грибами. Человек, собирающий грибы, дышит свежим воздухом, наслаждается природой и одновременно занимается полезным делом. Поиски грибов развивают у человека внимание и наблюдательность. Это не какое-нибудь хождение за брусникой, когда ягоды просто загребают обеими руками. Такую работу может выполнять и машина, и я слышал, что даже изобретен какой-то аппарат для собирания брусники. Но попробуйте машиной собирать грибы! Ничего не выйдет! Мне, конечно, могут возразить, что имеются приспособления, которые даже мины под землей находят, почему же нельзя придумать аппарат обнаружения грибов? На это я отвечу, что мина— это все-таки мина, а гриб совсем другое дело. Когда находят мину — все ясно, ее обезвреживают. Но когда находят гриб, сразу же возникает вопрос: он съедобный, или несъедобный, или даже ядовитый? И тут никакой аппарат не поможет — тут нужен человеческий разум. Правда, Олев говорит, что в будущем начнут конструировать машины с разумом. Может быть. Ведь техника развивается стремительно. Но я не верю, что какая-нибудь машина будущего сможет разбираться в грибах так же хорошо, как моя мама. От мамы и я научился всем грибным премудростям, которыми теперь делюсь с Олевом, когда мы ходим в лес. У нас с ним есть большое преимущество перед многими другими людьми, которые ходят по грибы, — мы знаем гораздо больше съедобных грибов. Приведу два примера. Я сам видел, как люди, собирающие грибы, проходят мимо большого гриба, который в научной литературе называется гриб с зонтиком. Они словно не замечают его. Иной раз даже поддевают его ногой. А ведь этот гриб прекрасен: он вкусен, как куриное мясо, как камбала, как шницель. И вкусных опят тоже никто, кроме нас, тут в лесу не собирает. «Опенки!» — говорят люди с пренебрежением и проходят мимо. А ведь с одного пенька можно иной раз набрать грибов полное лукошко. Однажды утром в воскресенье мы с Олевом бродили по лесу. Вскоре я потерял своего друга из виду. Я шел своим путем и думал свои думы. Сначала я думал о грибах, потом о Линде. Затем об отце и войне. И в то же время, конечно, шарил глазами по земле, пробирался сквозь кустарник, брел по колено в папоротниках… И вдруг заметил под одной густой елью, ветки которой нависали низко над землей, красноармейскую полевую сумку. Полевая сумка сильно отсырела. Я открыл ее скорее машинально, чем в надежде что-нибудь найти там. И тем большим было мое изумление, когда ко мне в руки первым делом попал «Эстонско-русский словарь». Обложка его покоробилась. Странички свернулись и пожелтели. Но все-таки это был «Эстонско-русский словарь». Из другого отделения я вытащил топографическую карту. И тут же обнаружился заклеенный почтовый конверт. Адрес, написанный карандашом, мне удалось кое-как разобрать. Наш город. Терновая улица. Дом номер пять. Квартира три. Ю. Кярвет. Кярвет? С Терновой улицы! Сунув пальцы в рот, я свистнул. Два коротких свистка и один длинный. Это был наш условный сигнал на случай, если одному из нас попадется хорошее грибное место. Олев свистнул в ответ. Вскоре он был около меня: — Ну что, боровики? — Нет, боровиков нету, зато смотри, что я нашел. Я показал ему полевую сумку, словарь и карту. Затем протянул ему письмо. — Странно, — пробормотал он. — Адрес сходится. Это же те самые Кярвет, которых мы предостерегли от Велиранда. — И сумка командирская. — Похоже, что так. — Эти вещи надо отнести туда… на Терновую улицу. — Я тоже так думаю. Полевая сумка как раз поместилась ко мне в корзинку. Мы спрятали ее на дно, под грибы. Но так как грибов было маловато, сломали несколько красивых веток рябины и положили их сверху. — Действительно, забавно, — сказал Олев, — что именно мы должны были найти эту полевую сумку! И с тех пор ведь прошло больше года… — С каких пор? — Ну с тех, как сумка осталась тут. Правда. Как быстро летит время! Уже второй год топчут сапоги немецких солдат нашу землю. Час спустя мы были на Терновой улице. Знакомый дом. Знакомый подъезд. Дверь в подвал приоткрыта, как и в тот раз, когда мы тут выслеживали Велиранда. Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Олев постучал. За дверью послышались шаги, и дверь отворилась. Мы с Олевом онемели от неожиданности — перед нами стояла Мээли. Мээли Лиивик из нашего класса. А она-то что тут делает? Я знал, что Мээли с родителями живет в деревне. До войны она каждый день приезжала в школу на автобусе. Но с началом оккупации автобусы перестали ходить, и на время учебы Мээли переселилась куда-то в город. Так вот где она теперь живет! — Здравствуйте, — сказала Мээли после недолгого молчания. От изумления я не мог проронить ни слова. Но Олев взял из корзинки ветку рябины и протянул Мээли. — Мы ходили в лес по грибы, — объяснил он. Щеки Мээли покраснели, как гроздья рябины, которые она смущенно рассматривала. — Заходите! Мы вошли в квартиру. Я чувствовал себя виноватым перед Мээли. Она, видимо, думала, что мы пришли только ради того, чтобы передать ей эту ветку рябины. А мы вовсе не затем пришли и даже не знали, что можем встретить тут Мээли. Мы прошли в комнату и сели. Никто из нас не знал, о чем говорить. Из неловкого положения выручила нас средних лет женщина с добрым лицом, неожиданно вошедшая в комнату. — Это мои одноклассники, — сказала Мээли. Согласно этикету, мы встали и поклонились. Оказалось, что это Мээлина тетя. Началась обычная беседа, и мы почувствовали облегчение после недавнего конфузного молчания. Разговор пошел о том, что на паек почти невозможно прожить. Все считали, что в деревне сейчас жить легче. Потом Мээлина тетя перевела разговор на школьные темы. Она поинтересовалась, как мы сдали вступительные экзамены в гимназию. (У Мээли были все пятерки.) Она еще хотела знать, какие отношения между мальчиками и девочками в нашем классе. Так мы болтали довольно долго, пока я наконец не решился задать главный вопрос: — Извините, а в этой квартире живет какая… какая-нибудь госпожа Кярвет? — Я и есть Кярвет, — сказала Мээлина тетя с легким изумлением. — А ваш муж в России? — спросил я, так как хотел быть полностью уверенным, что письмо адресовано именно ей. — Почему вы так думаете? Да, почему я так подумал? Что ей ответить? Ведь письмо, обнаруженное нами в лесу, мог написать любой родственник, или друг, или просто знакомый. Не мог же я начать объяснять, что Велиранд особенно интересовался именно теми семьями, у которых кто-нибудь находился в России или в Красной Армии. Олев вышел в переднюю и вернулся с полевой сумкой. — Мы нашли это в лесу, — сказал он. Госпожа Кярвет взяла полевую сумку, внимательно осмотрела ее и нашла письмо. Тогда она встала, отошла к окну и принялась читать. Она читала очень долго. Но, может быть, прочитав, она просто так стояла у окна. Стояла спиной к нам и о чем-то думала. Наконец она повернулась к нам. — Сейчас я узнала, что восьмого августа прошлого года мой муж еще был жив. Больше я ничего о нем не знаю. В комнате возникло серьезное и даже чуть подавленное настроение. Нетрудно было догадаться, что сейчас мы здесь лишние. — Нам пора, — сказал Олев. Нас не удерживали. Мээли проводила нас до двери. С ее лица исчезло радостное оживление. Она даже не пригласила нас зайти как-нибудь еще в другой раз. Наверно, она думала сейчас только с своем дяде. Мы очень хорошо понимали ее. ГИМНАЗИЯ И в эту осень школы тоже не смогли начать работать вовремя. Учебный год начался лишь первого октября. Но вместе с ним начался новый этап в моей жизни: я теперь не просто школьник, который кидается камнями или играет в индейцев. Теперь я гимназист, почти что взрослый человек. В гимназии все иначе, чем в начальной школе. Школьное здание то же самое, но школьная жизнь совсем другая. Учителя теперь говорят нам «вы». Только классная руководительница Паэмурд с нами на «ты». Мы так специально договорились с нею, потому что обращение на «ты» как-то более привычно и удобно, к тому же учительница Паэмурд симпатичная женщина. Состав класса у нас пестрый. Многие раньше учились в первой начальной школе. Часть ребят приехала из деревни Из нашего старого класса осталось только семь учеников: кроме меня и Олева, еще Гуйдо, Атс, Линда, Мээли и Мадис Салувээр. Хельдур тоже выдержал экзамены, но где он теперь— неизвестно. То, что Мадис Салувээр попал в гимназию, оказалось большой неожиданностью. В начальной школе он числился среди двоечников. Однажды преподаватель естествознания даже поставил ему двойку с двумя минусами да еще сказал, что это как бы ради поощрения, потому что на самом деле следовало поставить единицу. Но теперь Салувээр тоже гимназист и, как ни странно, до сих пор не получил ни одной двойки. А преподаватель физкультуры даже утверждает, что когда-нибудь Мадис обязательно станет членом сборной команды школы по волейболу, а может быть, даже капитаном. Атс и Гуйдо сидят на одной парте, так же как и мы с Олевом. И Линда с Мээли сидят тоже вместе, а соседом Салувээра стал какой-то парнишка из первой начальной школы. В начальной школе мы были полны важности, ходили как хозяева и смотрели на младших благожелательно, но все же с превосходством. Теперь мы сами оказались в их положении, боязливо держимся у стен, когда на переменах абитуриенты прогуливаются мимо нас. Они страшно важные, ходят под ручки, парни и девушки вперемежку. Держать друг друга под руку — это для них совершенно естественное и обычное дело. Если услышишь обрывки разговоров, которые они ведут между собой, непременно обратишь внимание на какое-нибудь сложное иностранное слово, вроде «дегенерирующий», «абстракция», «толерантность»… У меня тоже есть «Ученический словарь иностранных слов», и кое-что я уже оттуда запомнил, например, слово «деспот», которое с удовольствием употребляю, говоря о Гитлере. И все же речь абитуриентов иногда бывает мне непонятной. На переменах абитуриенты и вообще ученики старших классов любят танцевать в зале. Для них танцы тоже естественная и само собой разумеющаяся вещь. Кстати, на школьных вечерах танцевать не разрешено. Этот запрет объясняют тем, что стыдно веселиться в тылу, когда на фронте гибнет все больше людей. Уроки в гимназии начинаются непривычно поздно, только в половине пятого. На последних уроках даже начинает одолевать сон, и слова преподавателя проскальзывают мимо ушей. Но нет худа без добра. Преимущество вечерних занятий — неполадки с электричеством. Иногда неполадки бывают общегородские, но чаще — местного характера. Эти местные неполадки обыкновенно случаются во время или в конце перемены, и, как правило, в тех случаях, когда какому-нибудь классу предстоит писать контрольную работу. Говорят, что у мальчишек из 2 «Б» есть специальный «перегоратель пробок», который изготовлен из двух железных гвоздей подходящей толщины и удобно втыкается в розетку, чтобы вызвать короткое замыкание. Правда, похоже, что учителя уже дознались, в чем дело, и в один из понедельников директор говорил об этих неполадках перед всей гимназией с большим осуждением. Кстати сказать, директора гимназии даже не сравнишь с директорам нашей бывшей школы. Наш новый директор — человек горячий, легко повышает голос и без конца твердит о железной дисциплине. Уже его речь на торжественном открытии учебного года произвела весьма странное впечатление. Он все время кому-то угрожал. Нам, ученикам, он угрожал плохими отметками и тем, что мы по своей лени и небрежности останемся круглыми дураками. Но он угрожал также Советскому Союзу, Америке и Англии. Такое бахвальство, конечно, не вызвало у слушателей особого восхищения, и аплодисменты были довольно жидкими. Но у директора нашей гимназии есть теперь утешение, потому что другого — гораздо более важного — директора мы встретили гораздо хуже. Но об этом я расскажу уже в следующей главе. ДОКТОР МЯЭ Нашей гимназии выпала «честь» — к нам прибыл руководитель Эстонского самоуправления доктор Мяэ. Делается смешно, как подумаешь об этом «самоуправлении». О каком правительстве может идти речь, если Эстония оккупирована фашистами, — это же известно любому младенцу! Но самая высшая власть в Эстонии — немецкий генерал-комиссар Литцман, а «самоуправление» покорно исполняет его приказы. Эстонское самоуправление никем не управляет, наоборот, оккупанты управляют им. И вот к нам в гости пожаловал руководитель этого самоуправления, который был заодно директором просвещения и правосудия. Похоже, что визит этот оказался неожиданным, потому что суета началась внезапно среди уроков. Вдруг всех учителей созвали в кабинет директора гимназии на срочное совещание. Затем нам было велено привести себя в порядок. Также было дано особое распоряжение на переменах хорошо проветривать классы, следить за чистотой и держать железную дисциплину. И тут по гимназии разнесся слух, что наш директор и доктор Мяэ — родственники и что Мяэ собирается устроить своему родственнику повышение по службе: перевести его на работу в Таллин, в министерство просвещения. А вскоре прибыл и сам доктор Мяэ. В классах было слышно, как перед гимназией хлопали дверцы автомобилей. — Не нервничайте, — сказала госпожа Лыхмус, наша преподавательница эстонского языка. — Ничего особенного не случится. Главный директор самоуправления просто хочет слегка познакомиться с работой нашей гимназии. Сначала он посетит некоторые классы, а затем выступит перед всей гимназией с короткой речью. Кстати, мы вовсе и не нервничали. Только сама учительница выглядела несколько бледнее обычного. — А к нам в класс он тоже придет? — спросил кто-то. — Не знаю, — ответила учительница Лыхмус. — Да это и неважно. Мы будем продолжать урок, как обычно. Как обычно, она вынула свою записную книжку и начала высматривать в ней, кого вызывать к доске. Но вдруг дверь класса совершенно необычным образом распахнулась, и главный директор Мяэ в сопровождении просто директора нашей гимназии вошел в класс. Мы встали. Доктор Мяэ пожал руку учительнице Лыхмус. Учительница Лыхмус предложила доктору Мяэ сесть на ее стул, но главный директор жестом дал понять, что он все-таки не какой-нибудь хам, который может усесться на стул, принадлежащий даме. Теперь доктор Мяэ должен был бы разрешить нам сесть, но он почему-то не догадывался. Директору или учительнице тоже было неудобно сажать нас, поскольку высокое начальство не давало соответствующего разрешения. Мы продолжали стоять и рассматривали руководителя Эстонского самоуправления, толстого мужчину с заспанным лицом. — Кого здесь больше — юношей или девушек? — спросил доктор Мяэ. Он говорил с заметным немецким акцентом, и, по-моему, это было крайне символично. Учительница Лыхмус быстро обежала глазами класс. — Девочек на четыре больше, — ответила она. — А-аа… — протянул доктор Мяэ и глубокомысленно покачал головой, словно он только что узнал нечто чрезвычайно важное. Затем он задал второй вопрос: — И кто же учится лучше? Наш директор склонил голову набок и сделал вид, словно он размышляет над этой проблемой. Учительница Лыхмус произнесла растерянно: — Так сразу, пожалуй, не ответишь. — Это только первый класс, — пояснил наш директор. — Мы еще не успели заняться статистикой по данному вопросу. Доктор Мяэ снова понимающе покачал головой. — Видимо, и те и другие хорошо учатся, — сказал он и весь сам засветился своей шутке. — Стараемся сделать все возможное, — заметила учительница Лыхмус и тоже улыбнулась, как мне показалось, несколько принужденно. — Что же, пойдем дальше? — обратился доктор Мяэ к директору, и тот сразу же услужливо поспешил к двери. Выходя, руководитель самоуправления бросил на нас последний взгляд. — Всего хорошего, — сказал он нежно. — Всего хорошего, — недружно загудели мы. На этом знакомство с нашей работой закончилось. Учительница Лыхмус попросила нас сесть, и мы продолжали урок обычным образом. Я где-то слышал, будто получить звание доктора в Германии может почти каждый дурак. После визита доктора Мяэ в нашу гимназию я в этом больше не сомневаюсь. В начале следующего урока пришло распоряжение собраться в зале, чтобы выслушать, о чем хочет сказать руководитель правительства подрастающему поколению. И тут у Олева возникла одна идея. Читатель, должно быть, заметил, что нам с Олевом вообще довольно часто приходят в голову различные идеи. И я скажу, что идея, возникшая на сей раз у Олева, не относилась к числу наихудших. — Попроси у Линды две заколки для волос, — шепнул он мне, когда мы выходили из класса, чтобы выстроиться парами в коридоре. — Что ты собираешься с ними делать? — Скоро увидишь. — Почему ты сам не попросишь? — В целях конспирации, — ответил Олев. — Спроси так, чтобы другие не заметили. У меня не было времени вникать в его планы. Почти все уже вышли из класса. Линда еще оставалась возле своей парты. Действовать надо было быстро. — Линда! Пожалуйста, дай мне две заколки! — Что ты будешь с ними делать? — спросила Линда точно так же, как я у Олева. — Очень нужно. Линда с удивлением вынула заколки из волос, и я сунул их Олеву в руку, когда мы уже двигались к залу. Мы с Олевом шли самыми последними. Следом за нами двигался другой класс. В дверях зала получился затор. И тут Олев вдруг исчез. Я было оглянулся, чтобы посмотреть, где он, но сзади стали напирать, меня втолкнули в зал. Классы заняли свои обычные места в зале, где мы всегда стояли по понедельникам. Лица у всех учеников были довольные, еще бы — урока-то не будет! Я заметил, что отсутствие Олева никому не бросилось в глаза. Доктор Мяэ явился снова в сопровождении директора гимназии. И пока директор для вступления говорил о том, как мы рады визиту высокого гостя, Мяэ уселся в первом ряду. Затем главный директор сам взошел на кафедру и обратился к нам. — Дорогие учащиеся! — начал он сердечно. — Я хочу немного рассказать вам о тех задачах, которые в нынешнее тяжелое время стоят перед всеми нами. Надеюсь, читатель простит мне, если я не стану подробно пересказывать эту речь. Короче говоря, смысл ее состоял в том, что мы должны изо всех сил помогать немцам — меньше есть и больше работать. Когда он кончил речь, должны были последовать аплодисменты, но в этот момент вдруг… зал погрузился в темноту. Случилась очередная неполадка с электричеством. Мое сердце бешено заколотилось. Две заколки потребовались Олеву для того, чтобы с их помощью устроить короткое замыкание. Я живо представил себе, как он сначала где-то прятался. Как он потом подкрался к двери зала и прислушивался оттуда. Как по усиливающемуся голосу Мяэ он определил, что приближается конец речи. И заторопился к розетке, в класс… — Немедленно починить пробки! — загрохотал директор. И тут началось: — Мяя-яя… Мя-ээ… — послышался из дальнего конца зала боязливое блеяние овцы. — Мяэ, мээ… — ответили ей откуда-то с середины зала. — Мяяяэ! М-я-я-э-э! — заблеял старый баран примерно с того места, где стояли абитуриенты. — Мяя! Мяяя! Мяэ! Мэээ! — послышалось прямо у меня за спиной. — Спокойствие! — закричал директор. — Попрошу тишину! Но ему ответило единодушное овечье блеяние. — Мяяээ! Мяя… — вливались в общий хор тонкие голоса девчонок, словно среди большого стада находились ягнята. И вдруг какое-то таинственное шестое-седьмое чувство подсказало мне, что кто-то стоит у меня за спиной. Я обернулся и шепнул: — Это ты? — Я, — ответил Олев едва слышно. — Кто бы мог подумать, что получится такой мировой концерт. Под покровом темноты он пробрался в зал и как ни в чем не бывало занял свое место. Наконец снова вспыхнул свет, и сразу же прекратилось «мяэканье», как позже называли этот концерт. Только в разных концах зала еще раздавались отдельные приглушенные смешки. Доктор Мяэ по-прежнему стоял на кафедре — в темноте он не мог оттуда сойти. У него ведь не было таких способностей пробираться и подкрадываться, как у закаленного бойца Олева. Но как только загорелся свет, доктор Мяэ решительно двинулся из зала. Директор гимназии, с лицом, покрывшимся пятнами, следовал за ним. В полной тишине мы стояли на своих местах и с интересом ждали, что же теперь будет. Но ничего не случилось. Инспектор просто попросил нас разойтись назад по классам. — Соблюдайте порядок и двигайтесь пристойно, — добавил он. — Не лезьте все скопом, как стадо баранов. Это, конечно же, был намек на наше мяэканье. Никакой нотации на тему об оскорблении главы государства инспектор читать не стал. Он вообще не сторонник читать мораль. Гораздо охотнее он воспитывает при помощи шуток, и его шутки бывают очень ядовитыми. Если же видит, что шутка не помогает, тогда он наказывает. Громких слов он никогда не говорит — это привилегия нашего директора. Вообще-то мы любим своего инспектора. СЛЕДСТВИЕ Гимназия замарала свое имя… Произошел невиданный скандал… У нас нет ни малейшего понятия об элементарных правилах вежливости… Мы должны не знать, куда девать глаза от стыда… Виновных надо найти, и для этого каждый честный и добросовестный учащийся должен прийти на помощь дирекции… Блеявших надо строго наказать… Таковы основные мысли гневной речи, которую наш директор произнес перед всей гимназией на другой день после визита доктора Мяэ. И сразу же было начато следствие. Первый этап расследования возложили на классных руководителей, так что в нашем классе этим делом пришлось заниматься учительнице Паэмурд. Говорили, что директор велел составить список «подозрительных», которых он позже будет допрашивать сам. Должен заметить, что учительница Паэмурд весьма упростила свою задачу. Каждому ученику она задавала один и тот же вопрос: «Ты блеял?» Причем она вела свой опрос не по алфавитному списку, а начиная с первой парты. — Пайю, ты блеял? — Нет. — Орунурк, ты блеял? — Нет. Каждый раз в ответ звучало «нет». Честно говоря, такое расследование выглядело довольно забавно. Неужели учительница Паэмурд надеялась, что кто-нибудь из нас добровольно скажет «да»? — Пихлат, ты блеял? Очередь дошла до меня. — Я не мяэкал. — Как? — Нет. Может быть, мой доброжелательный читатель желает знать, блеял ли я на самом деле? Нет, я действительно не блеял. И вовсе не из трусости. Ведь не требуется никакой особенной смелости, чтобы в кромешной тьме слегка проимитировать овечий голос. Но мне просто было не до того — слишком волновался из-за Олева. — Кивимяги, ты блеял? Нервы мои натянулись, как струны. Вдруг кто-нибудь сейчас встанет и скажет: «Кивимяги не мог блеять, его вообще не было в зале!» Тогда Олева сразу бы могли заподозрить не в мяэканье, а гораздо худшем — в том, что он совершил на самом деле. Тогда ему пришлось бы предстать перед директором в качестве подозреваемого номер один, а уж директор прижал бы его по всем правилам искусства расследования, и история могла кончиться очень печально. — Я не блеял, — сказал Олев, чистосердечно глядя при этом в глаза учительнице. — Мяги, ты блеяла? — Нет. Опрос продолжался. Я облегченно вздохнул. Учительница Паэмурд уже опросила два ряда. — Лиивик, ты блеяла? Теперь очередь дошла до последнего ряда, где сидели Мээли и Линда. — Нет, — ответила Мээли, как и все остальные. Но учительница не разрешила Мээли сесть, а продолжала смотреть на нее в упор. — Почему ты покраснела? — Я не знаю. — Может быть, все-таки ты блеяла? — Не блеяла. — А чего же ты покраснела еще больше? Молчание. Все оживились — в монотонном расследовании наступил волнующий момент. «Могла ли Мээли блеять?» — спросил я сам себя. Она вообще очень скромная девочка и всегда легко краснеет. Так было и в тот раз, когда Олев вручил ей ветку рябины. Но несколько звонких «мяяэ» действительно раздалось с того места, где стояла Мээли. А сейчас ее щеки горели как угли. — Я жду ответа, — настаивала учительница Паэмурд. — Я же сказала. — Что ты сказала? — Что я не блеяла. — Я спросила: почему ты покраснела? — Но я действительно не блеяла, — сказала Мээли и ударилась в слезы. — Вот тебе и пирожки с повидлом! — заметил Атс, который и в гимназии не освободился от своей привычки бросать на уроке скудоумные реплики. И тут вдруг вмешался Олев: — Это же истязание! Я посмотрел на Олева. Пожалуй, я никогда еще не видел его таким рассерженным. К счастью, учительница не обратила особого внимания на выступление Олева, лишь предупреждающе постучала карандашом по столу. Олев заметил, что я уставился на него, и пояснил шепотом: — Если Мээли что-нибудь теперь сделают, виноват буду я. Конечно, в этом была известная доля правды. Если бы Олев не устроил короткого замыкания, не было бы ни этого концерта, ни расследования, которому теперь подверглись все. Но я не поверил, что Олев так рассердился только из-за этого. Мне вдруг показалось, что за этим таится нечто иное. Мне показалось, что Мээли просто нравится Олеву. После того как мы нашли полевую сумку, нам, честно сказать, не приходилось видеться с Мээли помимо школы, да и в школе-то мы не очень дружили. Иногда у меня даже возникало впечатление, что Мээли почему-то сторонится нас. Но сейчас вдруг я сочувствовал ей, как самому лучшему другу. Мээли продолжала плакать. — Садись, — сказала наконец учительница, — и успокойся. Очевидно, она сама поняла, что зашла слишком далеко. Наступила очередь Линды. — Вескоя, ты блеяла? Линда поднялась из-за парты. — Учительница, — сказала она, — во время речи доктора Мяэ Мээли стояла прямо позади меня… — Ну и что же? — Я совершенно уверена, что Мээли не блеяла. На несколько минут воцарилась тишина. — Хорошо, — сказала учительница. — Я тебе верю. Линда такая девочка, которой всегда верят. Учительница Паэмурд наспех опросила остальных учеников и, конечно, услышала от каждого в ответ: «Нет». Тогда она вздохнула и сказала: — Хорошо, что, по крайней мере, в нашем классе никто не замешан в эту дурацкую историю. Ох, святая наивность! Но, может быть, учительница Паэмурд сознательно хотела быть наивной. В чужую душу ведь не заглянешь. Позже выяснилось, что в других классах расследование тоже ничего не дало. Добровольцев, которые признались бы, не нашлось, не нашлось и доносчиков. Олев мог быть спокоен. Из-за него никто не пострадал, если не считать нашего директора, который не получил ожидаемого повышения. Более серьезных неприятностей для него не последовало. Очевидно, Мяэ по-родственному замял дело. РАЗГОВОР С ЛИНДОЙ Те самые заколки, которые дала мне Линда, возвращать было нельзя: в момент короткого замыкания они оплавились, это было заметно и Линда могла обо всем догадаться. Да и не мог же я взять у нее почти новые хорошие заколки, а отдать испорченные! Но не идти же нам в галантерейную лавку покупать женские заколки... К счастью, у матери Олева нашлась целая пачечка точно таких же новеньких заколок. После расследования прошло два долгих дня, а я все никак не мог выбрать подходящий момент, чтобы вернуть Линде ее заколки. Из соображений конспирации я не хотел этого делать при свидетелях, но, как назло, мне все не удавалось застать Линду одну, без девчонок. Тогда я решил отправиться в гимназию немного пораньше и выбрал такую дорогу, чтобы обязательно встретиться с Линдой. Со стороны это выглядело как совершенно случайная встреча, но Линда все-таки спросила: — Ты меня ждал? Я достал из кармана заколки и отдал ей: — Хотел вернуть их тебе. — И только поэтому ждал? Она задала вопрос, на который мне было совсем нелегко ответить. Так я и не ответил, лишь сопел себе под нос. — Ты мог бы отдать их мне в школе, — сказала Линда. — Так-то оно так, — стал объяснять я, — но там с тобой вместе всегда другие девочки. Они могли бы бог знает что подумать. — Что же они, по-твоему, могли бы подумать? Уже во второй раз я задолжал Линде с ответом и снова запыхтел, на сей раз даже немного рассерженно. — Не надо бычиться, — сказала Линда. — Я вовсе и не бычусь. — Нет, бычишься. — Да будет тебе известно, что я абсолютно не бычусь, — произнес я резко и излишне громко. — Извини, пожалуйста, — сказала Линда. — Мне просто так показалось, потому что я видела тебя и другим. — Ну, знаешь, в конце концов… Тут я подумал, что сам-то не знаю, что же может быть в конце концов. Но Линда улыбнулась и совершенно неожиданно закончила мою фразу: — …в конце концов мы слишком хорошие друзья, чтобы так глупо препираться. Стало ясно, что теперь я обязательно должен что-то ответить. Нельзя было обходиться одним сопением. И я ответил: — С тобой уж я бы хотел препираться с самую последнюю очередь. — Тогда все в порядке, — сказала Линда. И я тут же почувствовал, что все действительно в порядке. Некоторое время мы шли молча. — Зачем тебе нужны были эти заколки? — вдруг спросила Линда. — Ах, знаешь… — ответил я, стараясь придать голосу как можно более безразличное выражение. — Я хотел показать один маленький фокус, но… — Если не хочешь, не говори, — прервала меня Линда. — Я только хотела проверить, доверяешь ли ты мне. — Доверяю. — Может быть. — Я правда доверяю тебе. — Может быть. Нет, все вовсе не так хорошо, как было только что! — Почему ты говоришь «может быть»? — Потому что знаю, зачем вам нужны были заколки. — Значит, ты догадалась? — Да. И я заметила, что во время речи Мяэ Олева не было в зале. Странно. Конспирация конспирацией, но я вдруг обрадовался, что мне не надо скрывать эту историю от Линды. Тем более, что ведь Линда оказалась нашей соучастницей — заколки-то были ее. — Знаешь, Линда, — я вдруг с жаром принялся объяснять, — я тебе доверяю. Я совершенно в тебе уверен. Но ведь доверять человеку не означает, что надо сразу выкладывать ему все, что у тебя на душе. К тому же этот фокус с заколками больше принадлежит Олеву, чем мне. Я сначала даже сам не знал, что он собирается с ними делать. А тайну друга нельзя выдавать никому, даже другому другу, каким бы хорошим и надежным этот второй друг ни был. — Ты прав, — сказала Линда. — Это просто моя заносчивость… — Ты совсем не была заносчивой. — Нет, была. — Да будет тебе известно, что ты абсолютно не заносчива… — Извини, пожалуйста, мне просто показалось, что… Мы рассмеялись. Нам навстречу шла компания мальчишек из начальной школы. Один пацаненок озорно глянул на нас и сказал ехидно: — Ухаживают! Но Линда посмотрела в упор на озорника и отрезала: — А тебе что за дело! Мне страшно понравилось, что Линда ответила именно так. Действительно, какое другим до этого дело! И мне стало очень хорошо, так хорошо, как вообще только может быть… Уже виднелось здание гимназии. Вдруг мне что-то вспомнилось, и я спросил: — Линда, скажи, а на самом деле Мээли блеяла? — Тайну подруги не выдают… — Прости. — Не принимай это всерьез, я не хотела тебя передразнивать. Дело в том, что Мээли действительно не блеяла. — Но ведь там, где она стояла, кто-то блеял. — Это я. — Ты? — Ну да. Но учительнице я не соврала. Я ведь только сказала, что Мээли не блеяла. — Отчего же тогда Мээли покраснела и заплакала? Линда вдруг посерьезнела. — Это совсем другое дело, — сказала она. — Знаешь, Мээли ужасно боится. — Чего? — Ну, немцев и все такое. Ее дядя коммунист, и перед войной был кем-то, понимаешь? Он ушел с Красной Армией. И теперь к ним домой ходят провокаторы. — Провокаторы? — Ну да, шпики. Один человек втерся было к ним в доверие как друг семьи. Но, к счастью, их предупредили, что это шпик. А позже к ним приходили два мальчишки из нашего класса, очевидно по заданию того человека. Только Мээли не говорит, кто были эти ребята. Уж я спрашивала и так и эдак, а она не хочет говорить, и все. У меня в голове царила полная неразбериха, наверно, это отразилось и на моем лице. К счастью, Линда не смотрела на меня. Значит, вот как истолковали Мээли и ее тетя наше посещение! Они приняли нас за шпиков! Надо ли объяснять, какое горькое чувство обиды бушевало у меня в груди. Но что поделаешь. Обдумав все как следует, я понял, что у них и в самом деле были основания подозревать нас. Мы пришли туда с полевой сумкой. Но ведь действительно очень странно, что такая сумка больше года валялась в лесу, куда горожане толпами ходят по грибы и ягоды. У Мээлиной тети было достаточно оснований думать, что мы получили эту сумку и письмо от какого-то провокатора, хотя бы от Велиранда… Мы подошли к гимназии. Я ринулся в класс, чтобы сейчас же рассказать обо всем этом Олеву. Но Олев еще не пришел. Надо было подождать. И пока я сидел за партой и ждал Олева, мне кое-что вспомнилось. Я вспомнил, как учительница Паэмурд мучила Мээли и как Олев тогда страшно рассвирепел. И как он сказал громко: «Это же истязание!» И как он шепнул мне: «Если Мээли теперь что-нибудь сделают, виноват-то буду я!» Мне еще тогда показалось, что Мээли, пожалуй, нравится Олеву. Мне и сейчас казалось, что она нравится ему. И еще мне вспомнились мои собственные слова, сказанные мною каких-нибудь полчаса назад Линде: «Ведь доверять человеку не значит, что надо сразу выкладывать ему все, что у тебя на душе». Когда Олев вошел в класс и сел со мною рядом, я ничего ему не сказал. РАЗГОВОР С НЕМЕЦКИМ СОЛДАТОМ Уроки кончаются после десяти вечера. Часть пути из школы домой мы с Олевом проходим вместе, а на углу улицы Зори расстаемся. В тот вечер мы распрощались с Олевом, как обычно. Я шагал один по темной улице и от нечего делать поглядывал на небо, подкарауливая падающие звезды. Вдруг рядом со мной возникла темная фигура. Несмотря на темноту, я различил на человеке немецкую военную форму. — Простите, вы, случайно, не знаете, где находится Садовая улица? Естественно, я знал Садовую улицу так же хорошо, как и все другие улицы нашего маленького города. Я ведь живу по соседству с Садовой. — Знаю, — холодно ответил я немцу. — Иду как раз в ту сторону. И я тут же сердито подумал, что следовало послать его совсем в другом направлении — пусть знал бы, что в Эстонии не каждый рвется в провожатые оккупантам. Но слова уже сорвались у меня с языка, и мы пошли рядом. — Как хорошо, спокойно, — заговорил немецкий солдат. — Нечего бояться, что на тебя упадет бомба. — Вы приехали с фронта? — Прямо с фронта, из-под Ленинграда, — охотно ответил он. — Оттуда, где самый адский огонь. Разговор наш шел, конечно, на немецком языке, на котором я болтал уже довольно бегло. — Чего же вы Ленинград не берете? — спросил я для подначки. — Сил не хватает, — ответил он с удивительной прямотой. — Разве? А в газетах пишут, что… — Я попытался придать своему голосу изумление. — Мало ли чего пишут в газете, — перебил он. — Словами еще ни одной войны не выиграли. «Жизнь — странная штука, — подумал я. — Этот человек — немец, а говорит такие вещи, что…» — Но Ленинград ведь окружен, — попытался я продолжить разговор. — Вот то-то и удивительно, — подхватил он. — Ленинград в кольце. Жители голодают. Боеприпасов у советских солдат в обрез. А взять город мы не можем. Топчемся на одном и том же месте. Это просто выше моего разума. — И что же будет? — спросил я. — Чего там, — вздохнул он, — будем продолжать. — Война может тянуться долго. — Для одного дольше, для другого меньше. Отец у меня убит в Литве, старший брат прошлой зимой пропал без вести под Москвой. Для них война уже кончилась. Я вспомнил своего отца. Может быть, и для него война уже кончилась? Разговор прервался. Мы шли молча. — На юге вы уже продвинулись до Сталинграда, — сказал я, чтобы нарушить молчание. — Каждый метр нашего продвижения там стоит нам много жизней. — Надо же приносить жертвы. Немец не уловил иронии в моих словах. — Во имя чего? — Во имя победы. Он приблизил свое лицо к моему, посмотрел на меня в упор и спросил: — А вы верите, что Германия победит? Однажды в деревне, у тети, я задал такой же точно вопрос немецкому унтер-офицеру. Унтер-офицер был уверен в победе Германии. Но этот солдат говорил на совсем другом языке. Вернее, язык-то был тот же самый, но слова словно не принадлежали немцу. — А вы не верите? — увернулся я от ответа. — Не верю, — ответил он прямо. — Но… все-таки воюете. — Приказ есть приказ. «Вот они какие, — подумал я. — Им приказывают, и они бросаются воевать. Им приказывают, и они убивают и жгут. Ведь приказ есть приказ…» — А эстонцы, наверно, не очень-то нас любят? — спросил он вдруг, словно прочитал мои мысли. — Некоторые любят, — ответил я со значением. — Ну конечно… Некоторые. А народ не любит. Конечно, он прав, но, соблюдая осторожность, я не торопился соглашаться с ним. Лучше держать рот закрытым, но зато старательно слушать двумя ушами. — Ведь не каждый немец — эсэсовец или национал-социалист, — произнес он как раз, когда мы подошли к Садовой улице. — Среди нас есть честные люди. Сознаюсь, раньше я об этом не думал. Для меня слово «немец» обозначало то же самое, что «фашист». Но, вишь ты, выходит, что есть другие немцы. С одним из таких я и встретился. Мы попрощались и пошли каждый своей дорогой. В темноте я даже как следует не разглядел его лица. Но о нашей беседе думал еще долго. Он обыкновенный человек. Где-то в Германии у него есть дом, и, наверно, у него есть мать, которая шлет ему посылки к праздникам. Он умеет думать собственной головой и не верит, что Германия может победить. Враг ли он мне? Если так рассуждать, пожалуй, нет. Но отпуск его окончится, он вернется на фронт и возьмет в руки винтовку. А там, с другой стороны, — мой отец. Немец прицелится ему прямо между глаз и нажмет на курок, потому что приказ есть приказ. Мой отец упадет и больше не встанет. Он никогда уже не узнает, что погиб от руки немца, которого его сын проводил на Садовую улицу и вел с ним дружелюбную беседу. Если подумать так, то все представляется совсем по-иному… А где-то в глубоком бомбоубежище, в «главной штаб-квартире», сидит человек, которого зовут Адольф Гитлер. Он рассматривает карты и выслушивает советы своих генералов. Неужели же он действительно не понимает, что в конце-то концов Германия должна проиграть эту войну? Ведь его-то не заставляет какой-нибудь приказ, он-то мог бы сказать: «Хватит! Зачем мы зря убиваем людей!» Но он не человек, и он говорит совсем иначе: «Вперед, Сталинград надо захватить!» И немецкая армия пытается взять Сталинград. А каждый метр ее продвижения там обходится во много человеческих жизней. РАДИОПРИЕМНИК Однажды, в субботу вечером, когда мы возвращались из гимназии, Олев сказал: — Приходи завтра ко мне в гости! Я сразу догадался, что он приготовил какой-то сюрприз. Ведь обычно мы и так встречались по воскресеньям, для этого не требовалось особого приглашения. Но я постарался не показать своего любопытства. — Ладно, приду, — ответил я с явным безразличием. — Приходи к часу, — сказал Олев. — Смотри не опоздай. В воскресенье я был на месте уже в половине первого и придирчиво оглядывал комнату Олева, но ничего особенного не заметил. — Может, сыграем партию в шахматы? — предложил Олев. — А чего же, давай, — согласился я как ни в чем не бывало, но почувствовал разочарование: не для этого же он меня приглашал! Олев играл сегодня невнимательно и почему-то беспокойно поглядывал на часы, хотя время на обдумывание ходов у нас было не ограничено. Он проиграл две партии подряд, и в третьей его положение тоже вскоре стало безнадежным. Но тут, вместо того чтобы в знак поражения положить короля, Олев встал из-за стола и подошел в угол комнаты, где стоял «скелет» его радиоприемника. Я называл это скелетом, потому что у Олева вовсе не было никакого ящика, какой полагается настоящим приемникам, а были одни только голые детекторы или как там они называются. Олев так и называет свое сооружение— детекторным приемником. Ну вот. Олев начал возиться возле этого самого «скелета». Оттуда послышался тихий шорох. И вдруг: «Смерть немецким оккупантам!» Слова были произнесены на чистейшем эстонском языке. От неожиданности я так и выскочил из-за стола. — Передача из Москвы, — спокойно сказал Олев, но скрыть победную улыбку ему не удалось. Диктор читал сводку Советского Информбюро. Подбитые танки… Сбитые самолеты… Героическое сопротивление Красной Армии отборным частям немцев, наступающим на юге… Да-а. Дела обстояли совсем не так, как писала «Ээсти сына». — Немцам приходится туго, — сказал Олев. — Их разобьют вдребезги, — сказал я. Олев добавил: И мы должны этому помочь. Мне показалось, что у него снова мелькает какая-то идея, и поэтому сразу же спросил: — У тебя есть какой-нибудь конкретный план? — Никакого плана у меня пока нет, — ответил Олев. — Но я считаю, что мы не можем держать при себе то, что услыхали по радио. У нас в городе не так уж много радиоприемников. И далеко не у всех людей есть верное представление о положении на фронте. Все питаются только тем, что пишут в газетах, или слушают всякие сплетни. — Верно. — Я был совершенно согласен с Олевом. — А некоторые, хотя и имеют приемники, не осмеливаются слушать передачи из Москвы. Ведь это запрещено. Я подумал об арестованном отце Эло. — Точно. Например, в квартире напротив нашей слушают только три радиостанции — Таллин, Тарту, Тюри. Мы рассмеялись. Ведь известно, что Таллин, Тарту и Тюри передают одну и ту же оккупационную программу. — Что же делать? — Надо подумать. И мы стали держать совет. Довольно скоро выяснилось, что у Олева все-таки имелся один план. — А что, если распространять сводки Совинформбюро в гимназии? — В гимназии только ученики… — сказал я с сомнением. — Ну и что? Гимназисты уже не дети. Учеников старших классов уже теперь пытаются заманить в армию. Скоро дойдет очередь и до младших. И гимназистам тоже не вредно иметь верное представление о происходящем. — Хорошо, — согласился я. — Но как ты намерен это осуществить? Может, начнем произносить речи? — С ума сошел! Нет. Я думаю, можно будет писать сообщения на доске. — На доске? У нас в классе? — Не только в нашем классе. В других классах надо будет тоже писать, иначе они сразу нас выследят. — Ясно, выследят, — сказал я и подумал, что нас наверняка выследят, даже если мы будем писать и в других классах. — Значит, ты согласен? — спросил Олев. — Конечно. Только я думаю, что… — Что? Я хотел было сказать, что нам следует соблюдать крайнюю осторожность. Но почему-то я этого не сказал. — Думаю, что мы должны писать только самое главное. — Конечно! — сразу же согласился Олев. — Мы будем писать только самое важное. И точка. — Лучше восклицательный знак. Олев засмеялся. — Я сказал это в переносном смысле. Вообще-то мы можем ставить в конце хоть по три восклицательных знака. ДИКОВИННЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ Гимназия взбудоражена. Причиной тому — диковинные происшествия то в одном, то в другом классе. Впервые это случилось во втором классе. И уже два урока спустя вся гимназия ни о чем другом не говорила. Своими глазами я ничего не видел, так как учусь еще только в первом классе. Поэтому расскажу обо всем случившемся со слов второклассников. В тот день первым уроком у них была география. Во втором классе такой обычай: перед началом урока географии дежурный должен взять из учительской карту и повесить в классе. И в конце каждого урока преподаватель географии говорит, какая карта потребуется в следующий раз. В тот день им нужна была карта Африки. Но, придя в класс, дежурные увидели, что карта уже прекрасно висит себе на гвоздике посреди доски. Они не придали этому особого значения; наверное, просто подумали, что карту принес кто-нибудь из учеников их класса. Так изредка и раньше случалось. Прозвенел звонок. Учитель пришел в класс, отметил отсутствующих и стал вызывать к доске. Отвечать вышел Пээтер Марипуу. Урок у Пээтера был более-менее выучен, и он отвечал не то на тройку с плюсом, не то на четверку с минусом. Потом учитель велел показать реку Замбези. Пээтер нашел Замбези на карте, но совершил типичную ошибку — показал реку не по течению, а против течения. Учитель велел ему показать Замбези как полагается — по течению. Но едва Пээтер снова прикоснулся указкой к карте, как она с грохотом упала к его ногам. И тут все увидели то, что было за картой. В классе воцарилась мертвая тишина. Глаза всех были прикованы к доске. А на доске была написана краткая выдержка из сообщения Советского Информбюро. Учитель побледнел. В классе поднялся тихий шумок. Пээтер поднял карту с пола и растерянно держал ее в руках. — Сотрите с доски и повесьте карту на место, — сказал ему учитель. Пээтер вытер доску и повесил карту на гвоздик. — А теперь покажите мне реку Замбези как полагается. Было ясно, что на этом дело кончиться не может. Весь класс понял: учителю просто требуется время, чтобы прийти в себя. Пээтер старательно провел указкой по карте. — Садитесь, — сказал учитель. — Я мог бы поставить вам четыре с минусом или даже чистую четверку, если бы вы сразу показали Замбези правильно. Но теперь я не могу поставить вам больше трех с плюсом. Это прямо-таки совершенно невероятно: вы уже во втором классе гимназии, а до сих пор не знаете, как надо показывать реки. Я надеюсь, по крайней мере, теперь вам это запомнится. Пээтер вернулся за парту с таким видом, будто ему безразлично, получить ли три с плюсом или четыре с минусом. А учитель еще долго распространялся об этом — видимо, решал, как поступить. Но время на размышления было весьма ограничено. Класс понимал это и ждал с величайшим интересом, что же скажет учитель. Наконец он решился: — Дежурные! Дежурные поднялись из-за парты. — Что должна означать эта надпись на доске? Дежурные объявили, что написанное на доске явилось для них обеих совершенной неожиданностью. — Кто из вас принес карту из учительской? Дежурные объявили, что они не приносили. — Кто же тогда ее принес? Выяснилось, что карту никто не приносил. — Фантастическая история, — сказал учитель. Весь второй класс тоже считал, что история действительно довольно фантастическая. — Я не могу замолчать случившееся, — сказал учитель. — Я должен сообщить об этом вашему классному руководителю и, конечно, директору. Ученики тоже не могли замолчать случившееся, и таким образом об этой истории сразу же узнала вся гимназия. Во втором классе началось расследование. Так как их классный руководитель не смог найти виновных, директор гимназии сам допросил второклассников, каждого в отдельности. Но и это не дало никаких результатов. Расследование длилось уже почти неделю, но тут появилось новое сообщение Совинформбюро. На сей раз в классе у абитуриентов. В тот день у них был урок физкультуры. Девушки занимались гимнастикой в зале, а юноши упражнялись на брусьях, которые стояли в коридоре на другом этаже. Когда урок кончился и все собрались в свой класс, они с удивлением прочли на классной доске очередное сообщение о том, как Красная Армия бьет немцев. Надо сказать, что пока выпускники занимались своим физическим развитием, в нашем классе шел урок математики. Домашние задания были уже проверены, и тут выяснилось, что в классе нет мела. Это обстоятельство могло бы показаться кое-кому странным, потому что еще на предыдущем уроке мела было вполне достаточно. У преподавателя математики суровый характер, и он сделал нам с Олевом строгое замечание: мы в тот день дежурили и в наши обязанности входило позаботиться, чтобы в классе имелось все необходимое для урока. Олев был послан за мелом. На это дело у Олева ушло, правда, несколько больше времени, чем обычно в подобных случаях, но зато он принес две совершенно новеньких, нетронутых и белоснежно-белых палочки… Итак, в гимназии снова имело место диковинное происшествие. Правда, на сей раз сообщения, дающего точный обзор положения на фронте, не видел ни один учитель (до начала следующего урока его стерли с доски), но слух об этом распространился по всем классам и достиг ушей директора гимназии. Директор сразу же бросил заниматься вторым классом и обратил свой орлиный взор на выпускников. Но и здесь тоже виновных не нашли. Оба преподавателя физкультуры утверждали, что все ученики все время находились на уроке. И тогда директор решил поговорить о диковинных происшествиях на собрании всей школы в очередной понедельник. Он сказал, что безусловно необходимо разоблачить бесчестных учащихся, разлагающих здоровый организм гимназии. И в конце он сказал, что, если мы сами не найдем этих учащихся, он будет вынужден призвать на помощь полицию. А два дня спустя очередное сообщение Советского Информбюро появилось на доске в нашем классе. Это случилось, когда мы всем классом ходили на экскурсию в музей. Наш городской музей весьма мал — все вещи, так называемые экспонаты, помещаются в трех комнатах. Поэтому экскурсия длилась не так уж долго, и к началу следующего урока мы вернулись в гимназию. Войдя в свой класс, мы сразу увидели — на доске написано сообщение Советского Информбюро. Всего несколько строк: уничтожено столько-то вражеских танков, самолетов и другого военного снаряжения. Убито и взято в плен столько-то и столько-то фашистских солдат и офицеров. Освобождено столько-то поселков и деревень. Гуйдо тут же побежал в учительскую. Директор лично прибыл на место происшествия и незамедлительно начал расследование. Но никакого толку он не добился. Перед тем как пойти на экскурсию и при выходе из музея классная руководительница пересчитывала нас. В классе никто не оставался. Олев в этот день вообще не был в школе по болезни. Правда, один только я знал, что он не так уж серьезно болен. В гимназии царило оживление и возбуждение. ВОЕННОПЛЕННЫЕ Снег уже выпал, и иногда, вечерами, садовая изгородь потрескивает от мороза. Немцев ждет новая злая зима. О молниеносной войне они, конечно, больше и не мечтают. Немцам трудно. Но еще трудней всем тем, кто вынужден жить под немецким игом, особенно военнопленным. Насколько мне известно, имеются какие-то международные правила обращения с военнопленными. Но фашисты не признают никаких правил. У них свои законы, очень жестокие. Военнопленных привезли в наш город особым поездом в товарных вагонах с решетками на окошечках. На окраине города их заставили быстро построить для себя несколько длинных бараков; там они теперь и ютятся в жуткой тесноте. Вокруг бараков высокий забор, обнесенный колючей проволокой, а на сторожевых вышках бессменно дежурит охрана. На пленных страшно смотреть — кожа да кости. Они едва передвигают ноги. А конвой кричит, чтобы шагали быстрее. Пленные как будто и не слышат. Они просто не в состоянии идти быстрее. Настолько они отощали и измучены. Иногда случается, что кто-нибудь из них на ходу падает и остается лежать неподвижно. Для подобных случаев у пленных с собой имеется особая тележка с высокими бортами. Ее по очереди волокут те военнопленные, у которых еще сохранилось немного сил. Упавшего на дороге поднимают и кладут в тележку. У нас прозвали эту тележку «повозкой для мертвецов». Когда моя бабушка впервые увидела военнопленных через окно, она покачала головой и сказала, вздыхая: — До чего же грубыми стали немцы. — Разве раньше они были другими? — спросил я. — Ну, такими ужасными они точно не были, — убежденно сказала бабушка. Она помнит еще те времена, когда мой дедушка был молодым и находился в плену у немцев. Это случилось в первую мировую войну. Дедушку тогда просто передали на один немецкий хутор — работать. Не было около него ни конвоя, ни колючей проволоки. Вместе с другими людьми он выполнял на хуторе всякую работу и ел за одним столом с хозяйской семьей. А перина у него в постели была до того мягкой, что поначалу, с непривычки, он даже не мог спать. Мы с бабушкой смотрели в окно, как пленных под конвоем ведут на работу. Один из них выбился из сил и чуть отстал, а конвойный зверски ударил его ногой. Тогда я подумал, что такими зверями делает людей фашизм. Не имеет значения — ты немец, или эстонец, или любой другой национальности, но, если ты становишься фашистом, ты перестаешь быть человеком. Я сказал об этом бабушке. Бабушка считает, что человек должен всегда оставаться человеком. И тогда я еще подумал: самое страшное, что фашисты внешне похожи на остальных людей. Военнопленных заставляют убирать с улиц снег. Прохожие время от времени дают иному пленному кусок хлеба или еще что-нибудь съедобное. Делать это запрещено, и конвойные каждый раз кричали людям, чтобы они отошли подальше. Но, несмотря на запрет, военнопленным все-таки кое-что подавали. Однажды военнопленные чистили снег возле нашего дома. Было очень холодно. Лопат пленным хватало, но вот рукавиц почти ни у кого не было. А руки у них полиловели и одеревенели от холода. И тут мама сказала мне: — У нас есть пара папиных варежек. Может, отнесешь их какому-нибудь пленному? Меня обрадовало, что мама согласна подарить папины варежки военнопленному. Я накинул пальто и взял отцовские варежки. Они были еще совсем новые и с очень красивым узором. Я хотел было уже выскочить во двор, но вдруг вспомнил, что в кладовке у нас лежат два яйца, которые снесла Кыка. В каждую варежку я положил по яйцу. Посреди двора стояла Дорит и кормила голубей. — Гули-гули-гули-гули! — звонким голосом звала Дорит. В одной руке она держала кусок хлеба, другой отламывала от него крохотные кусочки и кидала на снег. — Гули-гули-гули-гули! Голуби слетелись к ней. Да и почему им было не слетаться? Ведь около них не было конвоя, который запрещал бы им подбирать со снега крошки хлеба. — Гули-гули-гули-гули! Я посмотрел, как голуби сновали вокруг ног Дорит, и пошел к воротам. И тут вдруг я увидел глаза. Голодные глаза. И очень усталые. Это один из пленных подошел вплотную к забору и смотрел оттуда, как Дорит кормит голубей. И мне действительно казалось, что у него на лице нет ничего, кроме этих глаз. Я не раздумывал, пошел прямиком к этому пленному и протянул ему через забор отцовские рукавицы. — Осторожно, — сказал я по-русски. — Там еще яйца. Это был пожилой мужчина. Он принял от меня варежки и посмотрел на меня в упор. Но теперь уже взгляд его смягчился. — Спасибо, сынок, — сказал он. Пленный все еще пристально смотрел на меня. И я подумал: чего он так упорно на меня смотрит? Может быть, дома у него остался такой же, как я, сын… Может быть, поэтому… Я уже повернулся и хотел отойти от забора, но он сказал: — Подожди! Он сунул руку за пазуху и вытащил самодельный маленький браслет. — Возьми! Я не решался взять, но он повторил: — Возьми… на память. Тогда я взял этот браслетик и тоже сказал: — Спасибо. Конвойный заметил нас и закричал что-то. Пленный быстро отошел от забора. — Чем ты там торговал? — спросила Дорит. «Торговал» — нашла же такое слово! — Ничем… — буркнул я сердито. Но Дорит уже заметила у меня в руке браслетик и закричала: — Ой, покажи! Я показал ей браслетик, и она сказала одобрительно: — Очень тонкая работа. Браслетик действительно был изготовлен с большим старанием. Он был сделан из десятикопеечных монет, обточенных в виде восьмиугольников и старательно отполированных с одной стороны. На гладкой поверхности каждой монетки были выбиты сердце или якорь. — Ишь, — сказала Дорит, — Надежда и Любовь есть, а Веры нет. — Не понимаю, — искренне признался я. — Ну, — снисходительно объяснила Дорит, — существует такое выражение — Вера, Надежда, Любовь. Символ Веры — крест, символ Надежды — якорь, символ Любви — сердце. А тут креста нету, только сердце и якорь. Эти русские в бога не верят. — Они верят в звезду. Дорит оставила мое замечание без внимания и вдруг сказала: — Знаешь, подари этот браслет мне, тебе все равно нечего с ним делать. — Нет, — сказал я, — он мне самому понадобится. Дорит нехотя вернула мне браслетик, и я подумал, что если мне когда-нибудь и придется подарить его, то уж, во всяком случае, не Дорит, а кому-нибудь совсем другому. Я повернулся и пошел к дому. Позади меня раздавался звонкий голос Дорит: — Гули-гули-гули-гули! К хлебным крошкам слетались новые голуби. А военнопленные уже чистили снег возле соседнего дома. ОТЕЦ МАДИСА САЛУВЭЭРА По гимназии распространился слух, что отец Мадиса Салувээра, воевавший в Эстонском корпусе, перебежал из Красной Армии на сторону немцев и прибыл теперь домой. Когда ребята услыхали об этом, они сразу же, как воронья стая, закружились вокруг Мадиса: — Ну, расскажи же! Расскажи, как там, в России? — Как ему удалось перейти линию фронта? — Неужели же русские доверили оружие эстонцам? — А много народа в Эстонском корпусе? — И у них такое же оружие, как у русских? Вопросы сыпались на Мадиса градом. — Стало быть, это правда, что они там с голоду жрут кошек и собак? — усмехаясь, с явным удовольствием спросил Гуйдо. Мадис не ответил ни на один вопрос. Лицо у него было грустное, и, похоже, все эти вопросы ему совсем не нравились. — Я в России не был, — сказал он наконец. — Ну, а отец… — Пойдите спросите у него самого! Постепенно ребята оставили Мадиса в покое. «Пойдите спросите у него самого!» Да, именно это я и собирался сделать. Я хотел пойти к отцу Мадиса и спросить у него: может, он, случайно, знает, жив ли мой отец… Как бы там ни было, отец Мадиса единственный человек, который может что-нибудь знать… Во время перемены я отозвал Мадиса в сторону и сказал ему о своем намерении. — А чего же! — согласился Мадис. — Ты зайди к нам завтра. Может быть, он действительно что-нибудь знает. На следующий день я пришел, как и было условлено. Мадис сам открыл мне дверь. — Заходи, отец дома, — сказал он. Когда я в передней вешал пальто на крючок, из комнаты раздался грубый голос: — Кто там? — К тебе пришли, — ответил Мадис. Из комнаты послышался какой-то шум, и в дверях появился мужчина с красным лицом, одетый в синюю нижнюю рубашку. Он долго разглядывал меня, чесал свой небритый подбородок и, наконец, сказал: — Ах, значит, ко мне… Я сразу увидел, что он пьян. Мы прошли в комнату. — Я маленько выпил, — сказал отец Мадиса. — Но ты не обращай внимания. Знаешь, фронтовик в отпуске… Я сел на предложенный мне стул и решил, что надолго тут не останусь. — Ну так что же у молодого человека на душе? Давай, выкладывай! Старый Салувээр не такой человек, чтобы запирать свои уши на замок от вопросов. Старина Салувээр готов воевать за какое хочешь государство и помогать всем. Выкладывай, что надо, молодой человек! Я спросил коротко, не случалось ли ему встречаться с моим отцом, Айном Пихлатом. — Айн Пихлат? — Он задумался. — Нет, такого парня я не знаю. Пихлат? Даже не слыхал о таком. Он подошел к буфету и налил себе почти полный стакан водки. — А ты-то не пьешь? — спросил он у меня. Я покачал головой. — Ну и правильно. Рано еще. Он отхлебнул большой глоток и проворчал: — Чертовски слабая эта немецкая водка. Дерьмовый у нее привкус. Мадис, посмотри-ка там в кухне, чем бы закусить. Мадис исчез в кухне и вскоре вернулся с куском хлеба. Отец Мадиса отхлебнул еще глоток водки и заел хлебом. — Из опилков хлеб пекут, гады! — Значит, в России хлеб лучше? — осмелился спросить я. — Да уж с этой опилочной лепешкой не сравнишь. Я поднялся, собираясь уйти. — Да, ни одного Пихлата я не знаю, — продолжал отец Мадиса. — Знал двух Каськов и одного Тамма. Но ты из-за этого не плачь. Корпус-то чертовски огромный. Две дивизии, понимаешь? Где там всех знать. И иди знай, может, у твоего отца хватило мозгов устроиться в тылу. Может, служит где-нибудь аптекарем или писарем. Хе-хее! Он пьяно засмеялся. — Всего доброго, — коротко попрощался я. Я уже был в пальто, когда вдруг подумал, что надо бы задать ему еще один вопрос. Пришлось снова сунуться в комнату. — А вы не знали никакого Кярвета? — Иоханнеса Кярвета, что ли? — Да, он из нашего города. — А он кем тебе доводится? Тоже какой-нибудь родственник? — Нет. Я-то даже с ним не знаком. Но есть кто-то, кто хорошо его знает. Отец Мадиса допил водку из стакана, вытер кулаком рот и затем сказал: — Ну, во всяком случае, я его тоже знаю. И могу тебе сказать: попадись он мне, этот Кярвет, я ему еще припомню. Политрук он, понимаешь? Я чуть не получил от него пулю в спину, когда перебегал. Такая свинья он, этот Кярвет. Взгляд его словно протрезвел, и он вдруг спросил: — А кто этот кто-то, который хорошо его знает? Этого типа надо бы прижать как следует. Я понял, что допустил страшную ошибку. И стал лихорадочно искать возможность как-нибудь исправить ее. — Фамилия этого человека Велиранд, — вдруг нашел я подходящий ответ. — Он работает в политической полиции. — Ах, так, — сказал отец Мадиса. Упоминание политической полиции заметно присмирило его. — Я-то подумал, какой-нибудь родственник. Но уж, наверно, родственники такого типа вовремя удрали к большевикам. — Да уж, наверно, — сказал я облегченно и распрощался окончательно. Мадис молча проводил меня до двери. Он не сказал ни слова, только все время странно глядел на меня, будто изучал. Я пошел домой. От этого визита у меня остался неприятный осадок. Словно и я тоже выпил этой дрянной немецкой водки. Но… все-таки разговор с отцом Мадиса кое-что дал. Я выяснил, что дядя Мээли жив и здоров. Я-то уже знал это, но ни Мээли, ни ее тетя еще не знали. Как сообщить им? Ведь меня и Олева они подозревали и боялись. Это был трудный вопрос. Это был чертовски трудный вопрос. ПОДОЗРЕНИЕ В главе «Гимназия» я отмечал, что соседом Мадиса Салувээра по парте был какой-то парнишка из первой начальной школы. Теперь волей-неволей мне придется рассказать о нем несколько подробнее. Потому что никто другой, а именно он перед всем классом бросил мне в лицо жуткое обвинение. Сейчас расскажу, как это произошло. Все началось с мелочи. Арви — так зовут соседа Мадиса по парте, — проталкиваясь из класса на перемене, случайно наступил мне на пятку, и моя туфля соскочила с ноги. Дело в том, что туфли немного болтались у меня на ноге. Недавно я получил в гимназии ордер на обувь; мама купила мне туфли на размер больше. Ведь я страшно быстро расту. И когда эта туфля на номер больше соскочила у меня с ноги, стал виден штопаный-перештопанный мой старенький носок. Теперь у нас больше не было подходящих ниток, и бабушка штопала какими придется. И вот заштопанный носок, наверно, увидели все. И Линда тоже. — Смотри, куда ступаешь, — сказал я Арви. — А ты не путайся под ногами, — огрызнулся он. Для парня с такой хилой фигурой, как Арви, это был довольно наглый и самоуверенный ответ. Причину его самоуверенности не надо было искать далеко — прямо позади Арви стоял Мадис Салувээр. А Мадис был самым сильным парнем в нашем классе и не давал в обиду своего соседа по парте. Я сунул ногу назад в башмак. — Ты мог хотя бы извиниться, — сказал я. — Буду я еще перед каждым извиняться! Самоуверенность Арви переходила уже всякие границы. Он стоял передо мною, как лягушка на кочке, и нагло повторял: — Буду я тут перед всяким извиняться! Никто больше не торопился из класса. Все ждали и смотрели, что же будет дальше. Быстро скосив глаза, я установил, что Линда тоже тут. Что вселилось в Арви? Мы всегда с ним хорошо ладили. Я не помнил, чтобы нам случалось задираться или объясняться друг с другом. Но сейчас… Сейчас он просто-таки нарывался на ссору. — Ты мог бы выразиться яснее, — сказал я выжидающе. Вот тут-то он и бросил мне: — Перед полицейским шпиком я не извиняюсь! Все слышали это. И Линда слышала. Дальше все произошло стремительно. Я ударил Арви изо всей силы. Но он устоял на ногах и, когда я хотел ударить его во второй раз, успел спрятаться за спину Мадиса. — Ну, ну, — сказал Мадис. Теперь он стоял передо мной. Мадис самый сильный парень в нашем классе. У него кулак крепкий, как камень. И сейчас Мадис стоял прямо передо мной и мерил меня долгим, изучающим взглядом. И этот взгляд вдруг напомнил мне, что вот так же Мадис смотрел на меня, когда я уходил после разговора с его отцом. И вдруг я понял, что означал его изучающий взгляд в тог раз: он подозревал меня! Ведь я говорил его отцу о политической полиции, называл агента Велиранда, который интересуется Кярветом. Проклятый Велиранд! Сам он уже давно исчез с горизонта, но дух его все еще пакостит! Мадис, очевидно, сделал вывод, что и я сам каким-то образом связан с политической полицией. Наверно, он поделился своими подозрениями с Арви, и тот перед всем классом бросил мне в лицо это ужасное обвинение: полицейский шпик! Но разве же так можно! Когда мы с Олевом стали подозревать Велиранда, мы сначала старательно проверили, соответствуют ли действительности наши подозрения. Мы даже вторглись ряжеными в квартиру Велиранда, прежде чем вынести окончательное решение. А Мадис и Арви поступили совсем иначе. Они поступили легкомысленно, по-моему, даже подло. Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове. Мадис стоял передо мной и смотрел на меня в упор. И тогда я ударил Мадиса. Ударил неожиданно, сильно, прямо в лицо. У него из носа потекла ярко-красная кровь. — Ой! — вскрикнул кто-то из девочек. Я ожидал ответного удара. Я был готов к тому, что кулак силача скосит меня на пол. Но, к моему и, конечно, ко всеобщему удивлению, произошло нечто совсем неожиданное. — Чего ты на меня лезешь? — сказал Мадис и отошел в сторону. — Своди свои счеты с Арви. Он спокойно вынул из кармана платок и прижал его к своему окровавленному носу. Случились две небывалые вещи. Раньше никто из нашего класса не смел ударить Салувээра. И никогда раньше Мадис не оставлял своего друга на произвол судьбы. Теперь я снова стоял лицом к лицу с Арви. Вся его самоуверенность исчезла, словно ее стерли, как стирают тряпкой мел с классной доски. На лице его теперь был страх, самый обыкновенный страх, который он не мог скрыть. — Ну-ка объясни: что ты имел в виду? — сказал я и двинулся к Арви. — Ничего, — пролепетал тот. Я заметил, что у него дрожит подбородок. Вот-вот заплачет. — Ну, что — завоешь так или желаешь сначала разок попробовать прямого справа? У меня в душе не было ни жалости, ни пощады. Я был взбешен. Пожалуй, никогда прежде я еще не был так зол. — Я беру свои слова назад, — сказал Арви и тут же действительно заревел. — Пошел прочь! — сказал я. — На тебя противно смотреть. Всхлипывая, он выглядел таким жалким, что я просто не мог ударить его второй раз. Но это не означает, будто я пожалел его. Честно говоря, мне стало жаль себя. Мээли уже и так подозревала нас с Олевом. Хорошенькая благодарность за то, что мы опустили им в почтовый ящик предупреждение, что мы принесли им из леса полевую сумку Кярвета. А теперь еще новое обвинение, да к тому же перед целым классом… С каким удовольствием я бросился бы сейчас в раздевалку, натянул бы пальто и отряхнул со своих ног прах гимназии! Этот неблагодарный мир сделался для меня невыносимым. Мне все опротивело. Но прозвенел звонок, и я уселся за парту. — Что Арви имел в виду? — спросил Олев шепотом. — С чего он это взял? Я пожал плечами. — Это дело надо выяснить, — сказал Олев. — Просто так оставлять нельзя. К счастью, в класс вошла учительница, и нам пришлось прервать разговор. Я все еще никак не мог решиться рассказать Олеву о своем посещении отца Мадиса. Ведь Олев сразу бы бросился сообщать Мээли, что ее дядя жив и здоров. Олев же не догадывается, что Мээли нам не доверяет. А тут еще Арви со своим обвинением!.. Но все же необходимо сообщить Мээли радостную весть так, чтобы она поверила правде. И нужно объяснить Олеву, что слова Арви связаны с моим посещением отца Мадиса… Все это так запуталось, что я никак не мог найти выход из положения. На следующей перемене Мадис подошел ко мне: — Отойдем куда-нибудь, надо поговорить. «Ну, — подумал я, — похоже, Мадис такой парень, до которого долго доходит. Теперь, стало быть, я получу сполна». Место мы нашли в раздевалке. Здесь никого не было. И тут выяснилось, что Мадис вовсе не собирался давать мне нахлобучку. Он действительно хотел поговорить. — Скажу тебе честно… — начал Мадис. — Я подозревал, что ты связан с политической полицией и этим… как его… каким-то Велирандом… Все было точно так, как я и предполагал. Когда я сказал Салувээру-старшему о Велиранде и политической полиции, Мадис навострил уши. О своих подозрениях он и рассказал Арви. — Но Арви обещал мне пока помалкивать, — сказал Мадис. — Я ведь не был ни в чем уверен. — Ничего себе помалкивал! — сказал я. — Да, — сказал Мадис. — Арви не смолчал и облил тебя помоями. А я больше тебя не подозреваю. — Интересно, почему же? — Потому, что ты заехал мне по роже. Вот так так! — Разве же это что-нибудь доказывает? — Доказывает. Если бы совесть у тебя была не чиста, ты бы вел себя иначе, ты бы не ударил меня. Пожалуй, логика в этом была. — Потому ты и не стукнул меня в ответ? — Да, — сказал он. — Ты имел право ударить меня. У меня самого было однажды такое желание ударить отца, когда он перешел на сторону немцев. Зазвенел звонок. — Помиримся, — предложил Мадис. — Нет, — сказал я. — Примирения мне не надо. — Я же не хотел, чтобы это так получилось. — Но все-таки это получилось именно так. — Я-то не виноват в этом. — Именно ты виноват. В другой раз выбирай получше, кому доверяться. Я вдруг подумал, что Мээли все-таки мировая девчонка. Ведь она подозревала меня, меня и Олева. Но даже Линда, ее лучшая подруга, не знает, что она подозревает нас. Мадису есть чему у нее поучиться. — Я на тебя не сержусь, — сказал я, когда мы выходили из гардероба. — И никакого примирения мне не надо. На уроке, когда задание было записано в дневники, Мадис вдруг поднял руку. — Чего тебе, Салувээр? Мадис поднялся из-за парты: — Я хотел бы пересесть на другую парту. — Что это вдруг тебе не нравится нынешнее место? — спросила классная руководительница. — Я отсюда не вижу как следует, — сказал Мадис. — Я пересел бы на первую парту. Первая парта у окна оставалась у нас свободной, там никто не сидел. — Хорошо, — сказала классная руководительница и обратилась к Арви: — А ты не хочешь пересесть? — Он не хочет, — ответил Мадис за Арви. — У него острое зрение. Мадису всегда нравилось сидеть на последней парте. И для всех было полнейшей неожиданностью, что он захотел пересесть на первую парту, прямо перед учительницей. Класс многозначительно шептался. ВЕЛИКИЕ ЛУКИ 16 января 1943 года части Красной Армии окончательно сломили упорное сопротивление противника под Великими Луками и освободили этот важный стратегический пункт. Солдаты и командиры Эстонского корпуса проявили под Великими Луками большое мужество и высокое боевое мастерство. Бойцы Эстонского корпуса захватили в плен начальника фашистского гарнизона Великих Лук фон Засса, отпрыска бывших Сааремааских баронов. Таков краткий итог сообщения Московского радио в тот день. У Олева в комнате есть довольно большая настенная карта, где линия фронта отмечена флажками, приколотыми к карте булавками. Когда передача окончилась, Олев переставил один флажок прямо в Великие Луки. Я решил, что теперь тоже раздобуду себе большую настенную карту. Пока немцы двигались только на восток, меня это не интересовало. Зато теперь, когда наши освобождают землю от оккупантов, такая карта обязательно нужна. — Ну, что скажешь? — спросил Олев. — Чистая работа, — сказал я. — И даже этот фон Засс у нас в руках. Сопротивлялся, сопротивлялся, а все-таки вынужден был поднять лапки! — А сколько солдат из-за него погибло! — А он, наверно, считал, что баронская жизнь дороже. Обсудив эту новость, мы решили, что надо сегодня же сообщить гимназии про освобождение Великих Лук. Уже недели две ни в одном классе не появлялось сообщений Советского Информбюро. Мы просто сделали перерыв, чтобы зря не провалиться. Директор был настороже. И, в конце концов, это очень опасное дело. Поэтому-то мы решили, что сообщения Советского Информбюро станут появляться на классных досках только в случае самых важных событий и самых больших побед. И вот наступила пора нам действовать. Мы пришли в гимназию как раз тогда, когда в начальной школе закончился учебный день. Среди суеты и детского крика в раздевалке мы кое-как повесили свои пальто туда, где раздевается наш третий класс. Так опасность разоблачения была значительно меньше. Никто не должен был знать, что мы первыми пришли в школу. Олев для конспирации даже надел сегодня свое старое зимнее пальто. Он уже довольно здорово из него вырос и давно его не носит, поэтому лишь очень немногие видели его в этом пальто. Портфели мы тоже спрятали в раздевалке. Учителя начальной школы уже покинули здание, а наши еще не пришли. Именно этот момент нам и надо было использовать. Чтобы к тому времени, когда начнут приходить гимназисты и учителя гимназии, сообщение уже было написано на доске. А мы сами должны исчезнуть, как сквозь землю провалиться, чтобы никто не вздумал заподозрить нас. — Хочешь писать или сторожить? — спросил Олев, когда мы вошли в свой класс. — Сегодня моя очередь. До этого всегда писал Олев. Но я считал, что так несправедливо. — Хорошо, — сказал Олев. — В случае чего я войду в класс. Тогда мгновенно стирай с доски сообщение и пиши какой-нибудь алгебраический пример — будто ты решаешь его. Неподалеку от двери в наш класс висела доска объявлений. Мы договорились, что Олев станет возле нее и сделает вид, будто читает там что-то. Нельзя же просто так торчать у двери класса. На тот случай, если кто-нибудь из наших учеников вдруг появится на горизонте, у Олева оставалось достаточно времени, чтобы успеть предупредить меня. Итак, начали. Я взял мел и принялся писать. Первая строчка. Вторая строчка. Третья… Четвертая… Я и не представлял себе, насколько медленно писать печатными буквами. К тому же и рука у меня слегка дрожала. Это было достаточно неприятно — дрожь в руке. Пятая строчка. Шестая… Эти короткие строки должны были дать ученикам нашего класса ясное представление о блистательной победе Красной Армии, об освобождении очень важного стратегического узла Великие Луки, о крупном поражении немцев, об отваге советских бойцов. Следовало выделить роль Эстонского корпуса в освобождении Великих Лук. И пленение фон Засса нельзя было не отметить. Надо было обязательно написать, что потомок бывших эстонских баронов фон Засс сдался в плен. Седьмая строчка. Восьмая… «Смерть немецким оккупантам…» Теперь все. Не хватало только трех восклицательных знаков в конце. Но… Эти три восклицательных знака мне так и не удалось поставить. Дверь класса отворилась. Мгновенно тряпка оказалась у меня в руке. И в этот момент мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног. Вместо Олева я увидел в дверях Мадиса Салувээра! Он стоял и уже читал сообщение. — Подожди, не стирай, дай прочесть. Ты не бойся, — сказал Мадис. — Я вас не выдам. — А где же Олев? — Директор позвал его к себе в кабинет. Олев стоял на часах, да? Я кивнул. Теперь уже не имело смысла таиться. Мадис сел за первую парту. Теперь это была его парта. И начал что-то писать. А я вытер доску. Хотя Мадис и обещал молчать, но директор ведь увел с собой Олева. Нельзя ни в коем случае оставлять сообщение на доске — Олева видели и подозрения сразу же пали бы на него. Во всяком случае, на сей раз нашу затею придется оставить. Я спустился в раздевалку, перевесил наши пальто и забрал портфели. И чего мог хотеть директор от Олева? А случилось вот что. Олев стоял перед доской объявлений и что-то там читал. То есть, конечно, он только делал вид, будто читает. И вдруг в конце коридора показался директор. Олев хотел тут же броситься и предупредить меня, но услышал голос директора: — Кивимяги! Пожалуйста, подойдите-ка сюда! Что оставалось делать Олеву? Он пошел к директору, надеясь, что тот хочет только спросить о чем-нибудь. Но выяснилось, что дело гораздо серьезнее. — Пойдемте ко мне в кабинет, — сказал директор. — У меня там с окна сорвалась маскировочная штора. Может быть, вдвоем мы как-нибудь приладим ее. — Я сбегаю к школьному сторожу за молотком и гвоздем, — предложил Олев. Он хотел любой ценой освободиться от директора, чтобы предупредить меня. Но директор сказал: — Не надо. Молоток и гвозди сторож уже принес сам. Но у него приступ ревматизма, так что он не может взобраться на окно. Вы-то, наверно, с этим справитесь, да? Конечно, не мог же Олев ответить, что у него тоже как раз приступ ревматизма. Он судорожно искал хоть какую-нибудь уважительную причину, чтобы отказаться, как вдруг в коридоре показался Мадис Салувээр. Мадис шел быстро — мимо директора всегда торопятся — и направился прямо в наш класс. Олеву стало ясно, что мы провалились, и он поплелся за директором. Немного надежды и утешения давало то, что судьба не послала на нас, например, Гуйдо или Атса. В кабинете у директора было темно. Директор зажег спичку и сказал: — Лампу зажигать не будем. Порядок есть порядок. Олев взял со стола молоток и гвозди и полез на стремянку, которая уже стояла в кабинете. В темноте работа двигалась довольно медленно. К тому же стремянка тряслась и угрожала разъехаться; приходилось соблюдать осторожность, чтобы не свалиться. И тут кто-то постучал в дверь. — Войдите, — сказал директор. Дверь приоткрыли. — Входите же! — сказал директор. — Не смущайтесь темноты. Кто-то вошел в кабинет. — Господин директор… Олев узнал голос Атса, и ноги у него задрожали. Он подумал, что и Атс наскочил на меня и, конечно, сразу же прибежал с доносом. Неподвижно застыв на стремянке, Олев услышал, как Атс сказал: — Господин директор, у Линды Вескоя, ученицы нашего класса, в тетради для песен записаны крамольные песни. Там даже есть о Гитлере. И она дает свою тетрадь другим девочкам списывать. Олев опасался другого сообщения, но и это известие было не намного лучше. — Вот как! — сказал директор. — И зовут эту ученицу… — Линда Вескоя. — Хорошо. Вы можете идти. Когда открывалась дверь, Олев обратил внимание на то, что коридор погружен в сумрак. И у директора не было возможности разглядеть, кто вошел в кабинет. Но директор явно узнал Атса по голосу. Иначе он спросил бы его имя и из какого он класса. А отсюда не трудно было вывести, что у них и раньше случались подобного рода встречи. Правда, директор преподавал нам историю, но Атс отвечал по истории всего лишь два или три раза — маловато, чтоб директор смог запомнить его голос. Олев вбил гвоздь в стену. — Теперь будет держаться, — сказал он и спустился на пол. Директор зажег свет. — Вы, конечно, слыхали, какую информацию я тут получил? — Слыхал. — Скажите теперь вы, Кивимяги: эта Линда Вескоя, как она у вас в классе… — Директор спросил так, словно само собой разумелось, что Олев и Атс лучшие друзья и единомышленники. — Хорошая ученица, — сказал Олев. — Ну да, а так… в остальном? — Как и все остальные. — Ах, так, — сказал директор. Он выглядел спокойным, словно ничего не случилось, только глаза у него бегали. И Олев понял, что директор встревожен провалом доносчика. Олев молчал. — Вы можете идти. Большое спасибо. Олев вернулся в класс лишь к самому началу урока. Он был убит тем, что по его вине Мадис беспрепятственно увидел, как я писал сообщение. Но я сказал, что все обстоит даже лучше, чем можно было предположить. Мадис — я верил — будет молчать, а мы узнали про Атса и можем предупредить Линду. Это немного успокоило Олева. Мы решили, что отдохнем дня два, успокоим нервы и тогда повторим попытку написать сообщение. Но мы не успели сделать это. Когда на следующий день мы вошли в класс, на доске красовалось сообщение Советского Информбюро об освобождении Великих Лук. Несколько строчек. Печатными буквами. Почти теми же словами, которые писал вчера я. Я посмотрел на Мадиса. Он сидел на своем новом месте на первой парте и едва заметно усмехнулся в ответ на мой вопросительный взгляд. ПЕСЕННИК ЛИНДЫ В тот день, когда Атс ходил доносить на Линду, она не пришла в школу. И на другой, и на третий день ее не было. Тогда я решил сам навестить Линду. Должен признаться, что предпринять этот поход мне было вовсе не легко. Ведь это совсем не то, что, например, зайти к Эло. Туда я ходил несколько раз, приносил на могилу Мистера зеленые ветки и даже немного играл с Эло. Но пойти в гости к Линде!.. Это скорее похоже на визиты, которыми обмениваются взрослые. А со дня рождения я больше ни разу у нее не был. К тому же после стычки с Арви я даже сторонился Линды. Я живо представил себе, как Мээли рассказала Линде, что именно мы с Олевом и были теми мальчишками, которые приходили к ним с полевой сумкой. Мээли подозревает нас, Арви в открытую назвал меня шпиком… Что должна думать Линда? И все-таки я решил идти. Читатель, наверно, помнит: однажды мы говорили с нею о доверии. Я тогда сказал, что хотя и доверяю ей полностью, но не всегда надо рассказывать обо всем, что у тебя на душе. А теперь у меня на душе скопились уже такие вещи, о которых я не имел права молчать. Само собой разумеется, надо было сообщить Линде, что Атс донес на нее. И еще об отце Мадиса. И о Мээлином дяде. И пусть именно Линда расскажет об этом Мээли. Потому что Линде Мээли доверяет. Мне вдруг стало ясно: молчать означало бы глупо трусить. Пусть Линда думает что угодно! А я скажу. Распутать этот узел невозможно, надо разрубить его. Мы как раз проходили по истории Александра Македонского. Легенда гласила, что Александру показали знаменитую колесницу, у которой царь Фригии Гордий прикрепил ярмо к дышлу чрезвычайно сложным, запутанным узлом. По предсказанию оракула, распутавший этот узел должен был стать властителем Азии. Александр пробовал и так и сяк, но развязать узел никак не мог. Тогда он выхватил меч и разрубил узел. И мне тоже следовало действовать решительно. Я пошел к Линде до уроков в среду. Предвидя, что наша беседа может затянуться, портфель взял с собой. Она нисколько не удивилась, увидев меня. Словно считала вполне естественным, что я должен навестить ее, и это меня обрадовало. — Я слегка простудилась, — объяснила она, пока я снимал пальто. — Но сегодня уже иду в гимназию. Пойдем вместе, ладно? Линда провела меня в комнату; она была дома одна. — Какие новости в школе? Мне пора было начинать. — Да кое-какие новости есть… — И я принялся рассказывать, как Олев услыхал донос Атса. — Атс однажды вырвал песенник у меня из рук, — сказала Линда озабоченно. — Но кто бы мог подумать такое. Вот подлец! — В другой раз надо быть осторожнее. — Хочешь, я покажу тебе мой песенник? — Если ты не боишься… Линда удивленно посмотрела на меня: — А чего я должна бояться? Тебя, что ли? — Ты же слышала, что сказал обо мне Арви. — Думаешь, я поверила? — Не думаю, но… — Чего же тогда об этом говорить? — Я просто так… — Просто так нечего говорить. Теперь, пожалуй, наступило самое время выложить все. — Мээли ведь тоже подозревала меня. — Мээли? Тебя? — Ну да. Меня и Олева. Ведь это мы принесли полевую сумку ее дяди. — Вы? — Мы. Линда уставилась на меня недоверчиво: — Это невозможно. — Это совершенно возможно, — сказал я. — Мы отдали полевую сумку Мээлиной тете, а Мээли Олев подарил ветку рябины. Линда молчала. Я счел необходимым добавить: — Конечно, никто нас туда не посылал. Мы действительно нашли эту полевую сумку в лесу. — Чего же ты сразу не сказал? — Когда? — Когда я рассказала тебе про подозрения Мээли. — Как ты не понимаешь! Об этом должно было знать как можно меньше людей. — Было бы гораздо лучше, если бы ты сразу мне доверился, — заметила Линда. — Может быть. Но, по крайней мере, теперь это сказано. — Я, кажется, тебя понимаю. Слова Линды меня обрадовали. — Теперь ты объяснишь Мээли? — Конечно. — Ты еще скажи ей, что ее дядя жив и здоров. Во всяком случае, еще недавно это было так. Он политрук в Эстонском корпусе, и он чуть не застрелил отца Мадиса, когда тот перебегал к немцам. Я рассказал Линде о том, что был у Салувээров. Рассказал о ненависти отца Мадиса к политруку Кярвету и о том, откуда Арви взял свое обвинение. — А о своем отце ты так ничего и не узнал? — спросила Линда. — Нет. Наступило молчание. Мой гордиев узел был разрублен. — До чего же сложная жизнь! — сказала Линда. — Один ненавидит другого, другой подозревает третьего, четвертый обвиняет пятого… — Война, — сказал я. — И когда эта война уже кончится? — Кончится и война. Великие Луки уже освободили. У нас в классе на доске было даже сообщение об этом. Для Линды название Великие Луки было чем-то весьма далеким и неопределенным. Ее интересовало нечто совсем другое. — Это вы с Олевом написали? — быстро спросила Линда. — Нет, не мы. Даже Линде я не мог рассказать обо всем. Сейчас такое время, когда один ненавидит другого, другой подозревает третьего, четвертый обвиняет пятого и когда даже лучшие друзья откровенны между собой не во всем. — Я подумала, может быть, вы. — Нет, не мы, — повторил я. — Виновных не нашли? — спросила Линда. — Нет. Даже директор не мог дознаться. Оказалось, что в тот день первыми пришли в класс Гуйдо и Атс. Но они вне подозрений. — И они не стерли сообщение с доски? — Нет. Должен же был директор сначала сам взглянуть на него. В действительности самым первым в тот день пришел в гимназию все-таки Мадис. Но он не стал раздеваться, а сразу же быстро прошел в класс, написал на доске сообщение и потихоньку через черный ход выбрался из здания. А потом вошел в гимназию вместе с другими учениками. Но все это знали только мы с Олевом. Рассказать об этом Линде я не мог — время такое… — Покажи мне теперь свой песенник, — попросил я. Это была толстая тетрадь. Почти у всех наших девочек есть такие тетради, куда они записывают любимые песни. Но у Линды в тетради, кроме песен, было много рисунков. Цветы. Заходящее и восходящее солнце. Парусник среди синего моря. Силуэт Таллина с Длинным Германом[6 - Длинный Герман — так называется самая высокая башня древней таллинской крепости Тоомпеа (Вышгорода).]. Я принялся читать. Прежде всего «Крепость калевитян». Потом «Катюша»; рядом с названием нарисована крохотная яблоневая веточка со светло-розовыми цветочками. Затем еще несколько песен, которые были в моде перед войной. Дальше шли песни поновей: «Крохотная каморка в сердце моем…», «Мне дом подари средь лесной тишины…», «Лили Марлен». И, конечно же, «Волны Балтийского моря», которую теперь поет каждая девчонка: «Там, где плещутся Балтики волны, там, где штормы и ветры на берег летят…» Я быстро перелистывал страницы и вскоре дошел до тех песен. Раньше были в магазинах и пальто и валенки, Нынче Гитлера портреты — большие и маленькие… Сказал однажды Гитлер генералам: — Эстонию велю прибрать к рукам! Там много молока, яиц и сала, Пускай захватят все это войска! И таких песен было несколько. — Ты больше никогда не должна брать с собой в школу свой песенник, — сказал я Линде. Но тут же задумался… Существует еще и другая возможность скрыть эти песни от директора… — Надо сразу же предупредить девочек, — сказала Линда, — такие песни и у других переписаны. — Конечно, обязательно. Когда большие настенные часы в столовой пробили четыре, мы вдвоем отправились в школу. ЕЩЕ ОДИН УРОК ИСТОРИИ В тот же день у нас был урок истории. Читатель, наверно, помнит об уроке истории, происходившем еще тогда, когда мы учились в начальной школе. С тех пор прошло много времени. И сейчас речь пойдет еще об одном уроке истории, теперь уже в гимназии. Я упоминал, что историю преподает нам директор гимназии. Его уроки характерны тем, что он упорно старается связывать исторические события с современностью. О чем бы он ни рассказывал, он обязательно подведет к такому выводу, что нынешняя сила и мощь гитлеровского государства — результат исторического развития. — В ходе истории немецкому народу довелось испытать и горечь поражений, — как-то сказал он. — В первую мировую войну немцы потерпели поражение потому, что у них не было настоящего вождя, который объединил бы весь народ в единое целое. Но теперь никто больше не сможет сломить немцев. Сделало ли поражение в первой мировой войне немцев сильнее, я не знаю, но умнее они не стали — это уж точно. Однажды в кино мне случилось видеть, как Гитлер говорил речь. Первые две фразы он сказал еще более-менее по-человечески, но затем вдруг начал орать и вопил все время, будто хотел тут же наброситься на кого-то. Однако люди на экране слушали его с таким восхищением, словно перед ними какое-то божественное явление. Похоже было, что они действительно слились в единое целое, если воспользоваться выражением директора гимназии. Только было ясно, что это единое целое вовсе ни капельки не думает, лишь вопит: «Хайль Гитлер!» Олев называет это массовым психозом. Он возникает тогда, когда большая масса людей слушает оратора, не вдумываясь в смысл его слов, будто у всех пропал разум. Но в нашем классе не возникло массового психоза, хотя директор, как ловкий оратор, легко перескочил через два тысячелетия, отделяющих нас от Персидских войн Александра Великого. Сравнив Александра с Гитлером, он начал горячо превозносить храбрость немецких солдат. По его словам, и древние македонцы и современные немцы в той или иной степени относятся к арийской расе. Дальше директор рассказывал, как Александр любил читать «Илиаду» Гомера, и свернул разговор на то, что в каждый исторический период духовная жизнь и культура особенные. — Возьмем, к примеру, песни, — сказал он. — Интересно проследить, как история отражается в песнях. В эстонских народных песнях много говорится о тяжком труде, и это именно потому, что они созданы в крепостные времена. Или возьмем песни, которые распространились теперь. Это главным образом лихие солдатские песни, в которых говорится о героических бойцах и грядущей победе. Директор начал разгуливать по классу и остановился возле парты, за которой сидела Линда. — Но давайте приведем какой-нибудь конкретный пример. Наверняка и у вас есть тетради, куда вы записываете свои любимые песни. Вескоя, у вас ведь есть такая тетрадь? Портфель Линды стоял на полу рядом с партой. Не дожидаясь ответа, директор поднял портфель с пола и подал Линде: — Пожалуйста, дайте мне на минутку ваш песенник. Линда покопалась в портфеле и вытащила оттуда свою знаменитую тетрадь. — Видите, как точно я угадал, — сказал директор, улыбаясь, схватил тетрадь и начал быстро листать ее. Я посмотрел на Атса. Он весь напрягся и не сводил глаз с рук директора. У него был взгляд охотничьей собаки. На самом деле я не знаю, какой взгляд бывает у охотничьих собак, но мне казалось, что именно такой взгляд у собаки, почуявшей дичь. — Вот подходящий пример, — сказал вдруг директор, и я увидел, что Атс от напряжения выпучил глаза. — Здесь есть песня о том, как солдат вспоминает свою любимую девушку. Это всем нам известная песня «Лили Марлен». Директор перелистал всю тетрадь и вернул песенник Линде. Мне показалось, что выражение его лица при этом стало довольно кислым. — Так вот, продолжаю, — сказал директор безо всякой связи с предыдущим. — Персидское государство обладало весьма огромной территорией. Чтобы завоевать его, потребовалось довольно много времени. Только через два года после сражения у Иссы Александр дошел до Внутренней Персии… Сегодняшний день, казалось, больше не интересовал директора. У Атса отвисла нижняя губа. Его взгляд бродил с директора на Линду и с Линды снова на директора. Я думаю, что он и не слышал ни слова о том, как персидский царь Дарий III в очередной раз потерпел поражение от Александра. Не мог же Атс догадаться, что мы с Линдой осторожно разогнули скрепки ее толстой тетради и вынули оттуда все странички с этими песнями, и песенник Линды стал таким обычным и невинным, каким вообще может быть песенник прилежной ученицы. Атс ничего не понимал. Атс ожидал, что разорвется бомба, но вместо этого директор рассказывал о звоне мечей на полях сражений в далекой Персии более двух тысяч лет назад. Атс был в замешательстве. И, может быть, именно поэтому он не почувствовал, как сзади на пиджак, почти на самый загривок, ему прикрепили листок бумаги, на котором было написано большими красивыми буквами: НЕ БУДЬ ДОНОСЧИКОМ! И Гуйдо тоже ничего не заметил. Он усердно слушал директора. На уроках директора он всегда усерден, сидит прямо и держит руки неподвижно на крышке парты. Наконец директор кончил рассказывать, глянул на часы и сказал: — У нас осталось еще немного времени на повторение пройденного материала. Повторение пройденного материала означает, что придется отвечать на отметку. И при этом он спрашивал не только предыдущий урок, но вообще все то, что проходили в последнее время. Какое-то шестое чувство подсказало мне: сейчас пойдет отвечать Атс. Он был виноват, что директор попал в дурацкое положение с песенником Линды. А директор был не таким человеком, который бы оставил все просто так. — Атс Кулдам! Очевидно, директор здорово разозлился на Атса. Директор вполне мог подумать, что Атс перепутал или донес зазря — донес, лишь бы донести, лишь бы выслужиться перед начальством. У Атса вытянулось лицо. Он испуганно пошел к доске. И теперь все увидели записку, которая была приколота к его спине. Все, кроме директора. И Гуйдо тоже заметил ее. Он начал делать Атсу гримасы и показал себе на спину, но Атс был растерян и ничего не мог понять. А тут еще на него посыпались вопросы директора. — Какой была древнегреческая архитектура?.. — Опишите древнегреческий театр!.. — Откуда идет выражение — «лаконичная речь»?.. — Опишите Афинскую гимназию!.. — Назовите греческие колонии!.. На большинство вопросов директора Атс ответов не знал. Но даже если он и знал, отвечал довольно сбивчиво и запинаясь. А директор нарочно не задал ни одного вопроса о сражениях и знаменитых полководцах. С этим Атс справился бы значительно легче. Но директор запутывал его театром и литературой и наконец дошел до росписи на вазах. Ответить на эти вопросы Атсу оказалось не под силу. — Плохо знаете пройденное, — сказал директор строго. — Я вынужден поставить вам неудовлетворительную оценку. Садитесь. Атс пошел на свое место. И тут… Директор тоже должен был бы заметить листок бумаги на спине Атса. Он не мог этого не заметить. Только тогда, когда Атс сел к себе за парту, Гуйдо снял записку у него со спины. Но директор сделал вид, будто он ничего не видел. — Пройденный материал надо постоянно повторять, — сказал он. — «Повторение — мать учения» — так говорили еще древние римляне… Мы с Олевом сначала никак не могли понять, почему директор сделал вид, что не заметил записки на спине Атса. Но, обсудив между собой случившееся, мы решили, что, заметив записку, директор был бы вынужден искать виновных и таким образом открыто встать на сторону доносчика. А это означало бы для него потерять последние остатки авторитета перед всей гимназией. Урок кончился. — Ты, Салувээр, не видел, кто налепил мне на спину эту бумажку? — спросил Атс у Мадиса. Но Мадис даже не посмотрел в его сторону. Тогда Атс набросился на парнишку, который сидел позади него: — Это ты сделал! Но парень зевнул, глянул в окно и сказал больше как бы самому себе: — Мощный был мужик этот Александр Великий. — Ребята, кто видел? — крикнул Атс, обращаясь ко всему классу. Но никто не сказал ему ни единого слова, словно Атса не существовало. Начался бойкот. Накануне Олев сообщил всему классу, что он слышал в кабинете директора. И начало бойкота было назначено на урок истории — на урок, который вел директор. С Атсом не говорит никто, кроме Гуйдо. Это было наказание. Суровое наказание. Но Атс вполне заслужил его. МЭЭЛИ Мы с Олевом сидели у меня и пыхтели над задачками по алгебре. Наконец с уроками было покончено, и Олев спросил: — Так как же так вышло? — Что? — С Мээли. — Что ты имеешь в виду? — спросил я на всякий случай, хотя и считал, что достаточно хорошо понимаю ход его мыслей. Я до сих пор не решился рассказать Олеву о подозрениях Мээли. О своем посещении отца Мадиса и о Мээлином дяде я рассказал только Линде. Но теперь у меня стало складываться такое впечатление, будто кое-что дошло и до ушей Олева. — Я имею в виду, что у тебя довольно скрытный характер, — сказал Олев. — Может быть, и так. — Тогда мне не имеет смысла допытываться. Может, сыграем партию в шахматы? До школы еще есть время. Но тут уж я начал допытываться: — Откуда ты вообще об этом знаешь? — Так, кое о чем и мне рассказывают. Характер Олева тоже вдруг сделался скрытным. — Я не хотел напрасно вызывать панику, — сказал я. — Своей скрытностью ты именно вызвал панику, — сказал Олев. — Как это? — Очень просто. Я чуть было не растерялся, потому что ничего не знал. — А я не знал, что ты такой паникер. — Интересно, какое бы ты сделал лицо, окажись в моем положении? — сказал Олев. И тут мы чуть не поссорились. Меня огорчил упрек Олева в скрытности. Я-то старался проявить чуткость, уберечь его от душевных огорчений, и мои действия скорее можно было бы назвать тактичным молчанием. Но я решил, что обижаться глупо, и постепенно разговор стронулся с места. Олев рассказал, что Мээли отыскала его и захотела поговорить с ним с глазу на глаз. Это было для Олева, конечно, весьма неожиданно. Как читатель, может быть, уже догадался, после истории с полевой сумкой между Мээли и Олевом не было почти никакого контакта. «Прости меня», — сказала Мээли. Олев остолбенел от неожиданности. «Я ужасно глупая девчонка», — сказала Мээли. А Олев все еще стоял как столб, ничего не понимая. Тогда Мээли сказала, что Линда открыла ей глаза, и тут же из глаз ее полились слезы. Выяснилось, что Линда рассказала Мээли все до капельки — начиная с полевой сумки и кончая своим песенником. После этого Мээли стала испытывать угрызения совести. Ее мучило, что она напрасно подозревала нас. Вот она и решила просить прощения у Олева. Почему именно у Олева? Она знала, что мы неразлучные друзья, и думала, что Олеву точно так же известно обо всем, как и мне. — Ну и чем же все это кончилось? — спросил я. — Там, где в игру вступают девчонки, не жди ничего хорошего, — хмуро объявил Олев. Я не мог согласиться с его жизненной мудростью — ведь именно Линда рассеяла подозрения Мээли и окончательно распутала всю эту сложную историю. — Чем же это все-таки кончилось? — Тем, что Мээли в конце концов перестала плакать, — сказал Олев. — Но я-то все еще ничего не мог ответить. Стоял, как немой. — Это вроде на тебя не похоже. Олев будто и не обратил внимания на мое замечание. — Наконец я все-таки спросил прямо, что все это должно означать. «Разве же Юло тебе ничего не говорил?» — удивилась Мээли. Она не могла поверить, что Олев ничего не знает. Он был вынужден признаться, что я ничего ему не говорил. «Может быть, Юло не хотел зря доставлять тебе огорчение?» — высказала предположение Мээли. На этом месте Олев выдержал маленькую паузу и внимательно уставился на меня, как бы вопрошая: не могло ли это на самом деле быть так? «Конечно же, Юло не хотел без надобности огорчать тебя», — повторила Мээли и рассказала Олеву, как все вышло. Сама она никогда бы и не вздумала подозревать нас. Но ее предостерегла тетя. Она сказала, что мы безусловно подручные Велиранда и вынюхиваем Кярвета. Это, дескать, просто невозможно, чтобы полевая сумка, никем не замеченная, так долго валялась в лесу. Тетя сказала, что в нынешние времена никому нельзя доверять и что полиция в своих интересах может использовать именно мальчишек, потому что их никто не станет бояться. Она велела Мээли держаться от нас подальше, чтобы не навлечь на их семью страшного несчастья. А когда Арви перед всем классом обозвал меня полицейским шпиком, подозрения Мээли получили новую пищу. Рассказав все это Олеву, Мээли еще раз попросила прощения за то, что так жутко могла о нас подумать. «Линда открыла мне глаза», — подчеркнула она. Линде она доверяла. Линда такая девочка, которой верят. — Надеюсь, ты не сказал ей, что это мы предупредили их о Велиранде? — спросил я. — Нет, — ответил Олев и спросил: — А ты — Линде? — Я тоже не сказал. Были все-таки вещи, которые должны остаться известными только нам двоим. — Несмотря ни на что, я не могу обижаться на Мээлину тетю, — сказал Олев. — Страх имеет все-таки огромную власть над людьми. — Но есть и такие люди, которые ничего не боятся, — ответил я. — Даже смерти. — Это точно. Но если бы никто не боялся даже смерти, тирания Гитлера не продержалась бы ни часу. Невозможно же расстрелять всех людей или засадить в тюрьмы. — Пожалуй, ты прав, — сказал я. — В том-то и беда, что большинство людей все-таки боится. — Но наверняка и сам Гитлер боится. — Кого? — Всех тех, кто не боится его. В этот день мы еще долго говорили с Олевом о страхе, войне, жизни, Мээли и о многом другом. Наконец наступило время отправляться в гимназию. — Мээли очень славная девочка, — сказал я в заключение. Он, правда, ничего не ответил, но по выражению лица Олева я понял, что мои слова обрадовали его. СТАЛИНГРАД Второе февраля 1943 года. Этот день навсегда останется в мировой истории. Так же, как мы теперь изучаем сражения под Марафоном и Саламином, тысячи лет спустя дети будут изучать Сталинградскую битву, которая окончилась полным разгромом фашистских войск. В сражениях под Марафоном и Саламином древние греки спасли свою страну, свой народ и культуру. Но Сталинградская битва означает, что Красная Армия спасла Европу, народы этих стран и культуру этих народов. Наш город увешан флагами со свастикой. Но это уже не победные флаги. Они приспущены. Это траурные флаги. Оккупанты в трауре, потому что такое большое поражение нельзя скрыть. Такие же траурные флаги висят сейчас повсюду в Германии и в оккупированных странах — во Франции, в Голландии, в Бельгии, Люксембурге, Норвегии, Дании, Польше, Австрии, Чехословакии, Югославии, Греции… Просто страшно делается, как подумаешь, сколько стран оккупировано. В действительности Венгрия, Румыния и Болгария тоже оккупированы, хотя их правительства и были сами согласны впустить немецкие войска. И во всех этих оккупированных странах люди сейчас думают о Сталинграде, думают о том, что, может быть, именно в Сталинграде берет начало их освобождение. Наверно, и в фашистской Италии сейчас полощутся траурные флаги. Во всяком случае, у Муссолини достаточно причин приспустить флаги — ведь под Сталинградом разбили и одну итальянскую армию. Итальянцам под Сталинградом было жарче, чем их сотоварищам по оружию в Африке. А победные знамена развеваются там, где нет фашистов. Красная Армия устремляется дальше на запад. И повсюду в освобожденных городах и селах — знамена победы. Когда фашисты в прошлом году дошли до Сталинграда, Гитлер воскликнул: «Мы в Сталинграде, и мы останемся там!» Да. Там осталось сорок семь тысяч трупов. А сколько сдалось в плен! Двадцать четыре генерала, две тысячи пятьсот офицеров, а о солдатах не стоит и говорить. В плен сдался и знаменитый фельдмаршал Паулюс, командующий Сталинградской группировкой. Больше не печатают в газете портретов Паулюса, не превозносят его великие заслуги и полководческий талант. Потому что фельдмаршал Паулюс сдался в плен со всеми самыми высокими наградами, которые он получил за свои заслуги и полководческий талант. Город увешан траурными флагами. Но это не наш траур. Мы с Олевом ходили под этими флагами и радовались. Безусловно, в будущем о Сталинградской битве еще напишут толстые книги. А я хотел лишь подчеркнуть, что мы с Олевом ходили под чужими траурными флагами и радовались всей душой. СООБЩЕНИЕ ОБ ОТЦЕ После того как Олев собрал свое радио, мы больше не живем словно на отрезанном от всего остального мира острове. Правда, мы по-прежнему в рабстве. Мы живем, как крепостные, потому что даже для поездки из одного города в другой нужно специальное разрешение. Теперь на все требуется разрешение или документ. Но на эфир власть нацистов не распространяется, хотя слушать Москву, конечно, запрещено. Из Москвы летят слова, которые вселяют в нас надежду и веру. Эти слова не задерживает линия фронта, им не страшны пули и снаряды. Чтобы слушать их, мы не просим у немцев разрешения. Мы не считаемся с запретом, потому что в душе мы вовсе не рабы и никогда ими не станем. Радиоприемник Олева ловит сообщения о наступлении Красной Армии и о победных сражениях по всему широкому фронту, о беспорядочном отступлении немцев и о больших их потерях. Слушая эти известия, мы с каждым днем яснее понимаем, в какую сторону катится тележка истории. Результат исторического развития — вовсе не сила и мощь фашистской Германии, как говорит директор нашей гимназии, а наоборот — разгром фашистского государства. Нацисты не спасутся от разгрома и уничтожения — в этом мы с Олевом совершенно уверены. Московское радио рассказывает о героических подвигах многих солдат и офицеров Эстонского корпуса, и мы с Олевом слушаем с захватывающим интересом. Один из таких героев — младший лейтенант Альберт Каристе. Много часов он со своими людьми отражал натиск немецкого танкового десанта и не отступил ни на шаг. Когда немцы стали забрасывать его окоп гранатами, он ловил эти гранаты в воздухе и швырял обратно в немцев. Это был настоящий героический подвиг, потому что ведь неизвестно, в какой момент граната взорвется. Так он поймал и швырнул обратно целых пять гранат! И каждая граната сеяла смерть среди немцев. Но шестая граната взорвалась у него в руке. Каристе был тяжело ранен. Но он отказался покинуть поле боя, он сказал: «Я буду сражаться до конца!» Сегодня мы с Олевом снова сидели возле радиоприемника и с волнением слушали, хотя на сей раз не говорилось прямо о героических подвигах. Радио сообщало о наградах, которыми Советское правительство отметило отвагу и мужество бойцов-эстонцев. Орденом Красного Знамени награждены… Орденом Отечественной войны I степени награждены… Орденом Отечественной войны II степени награждены… Орденом Красной Звезды награждены… Сотни солдат и офицеров Эстонского корпуса награждены орденами и медалями. Приемник Олева ловит имена мужественных людей, которые награждены медалью «За отвагу», а мы внимательно слушаем. Младший сержант Аарон Эдуард Карлович… Красноармеец Арулоо Эндель Юулиусович… Все новые и новые имена. Чужие и все-таки знакомые фамилии. Красноармеец Каазик Карл Эдуардович… Сержант Каиро Амброзиус Яанович… Красноармеец Отсман Оскар Андреевич… Красноармеец Парм Готфрид Карлович… Красноармеец Пихлат Айн Нигулович… Имена… Имена… Имена… Но я не слышал больше ни одного имени. Диктор сказал: «Пихлат Айн Нигулович». Не может быть двух Айнов Нигуловичей Пихлатов! Это мой отец! — Ну, — сказал Олев, — твой отец отважный человек. Но для меня сейчас самым важным было то, что мой отец жив. Я даже не заметил, как Олев выключил радио. — Мне пора, — сказал я. — Куда? — К маме. На улице в этот день была оттепель. Со стрех капало. Я пошел к парникам — там работала мама. Воробьи прыгали по улице. Воробьи прыгали, и мой отец был жив. Я не заметил, как все ускорял шаг и, наконец, побежал. На углу я столкнулся с двумя толстыми тетушками, но даже не извинился. Я бежал. Юло Айнович Пихлат бежал по улицам родного города. Он страшно спешил, потому что отец его был жив и об этом нужно немедленно сообщить матери. В конторе я, задыхаясь, спросил маму. — Пройдите в парники, — ответили мне коротко. Они здесь меня знали. Они знали, что я Юло Айнович Пихлат. Мама возилась с цветочными горшками. На ней был рабочий халат. — Мама! — крикнул я. От неожиданности мама выпустила из рук цветочный горшок и испуганно оглянулась. Но, увидев меня, она улыбнулась. — Мама! — сказал я. — Папа жив. И тут вдруг мама обняла меня. Крепко обняла своими испачканными в земле руками. В нашей семье не принято обниматься. Но сейчас она обнимала меня. — Ну, расскажи! — сказала наконец мама. Новостей было не так уж много. Медаль «За отвагу». Вот и все. Но все-таки это очень много. — Ведь не может же быть двух Айнов Нигуловичей Пихлатов, — сказал я. — Это, конечно же, отец. — Конечно, сынок. Я верю, он вернется, — сказала мама. — Ох, я так на тебя набросилась, я тебя испачкала… Она отряхнула мое плечо. — Иди теперь. А то ты опоздаешь в школу. — Мама! У нас есть еще мука? — Да, немного есть. — А Кыка снесла три яйца. Испеки вечером пирог. — Хорошо, — сказала мама. — Так много яиц и не требуется. — Ты все-таки возьми их все. Ведь такой день. Почти день рождения. — Хорошо, — сказала мама. — Пусть так и будет. Я ушел. В воздухе уже чувствовалась весна. Солнце грело по-весеннему. И по-весеннему чирикали воробьи. Воробьи чирикали по-весеннему, и мой папа был жив. ЮРЬЕВА НОЧЬ Если бы не радиоприемник Олева, мы, возможно, и не узнали бы, что 23 апреля в Советском Союзе будет отмечаться шестисотлетний юбилей восстания эстонцев в Юрьеву ночь. Такое, наверно, вообще не пришло бы нам в голову, хотя мы и проходили восстание Юрьевой ночи в школе. Но теперь мы об этом знаем, Московское радио каждый день напоминает, что шестьсот лет назад запылали огни Юрьевой ночи и полилась кровь немецких угнетателей. «Сейчас, — говорит Московское радио, — снова властвуют в Эстонии немецкие грабители-завоеватели, потомки древних псов-рыцарей. Снова уничтожается свобода и независимость эстонского народа. Каждый из нас должен спросить у себя: «Все ли я сделал, чтобы помочь разгромить фашистских захватчиков?» — Мы должны отметить юбилей Юрьевой ночи, — считал Олев. Да. Но как? Шестьсот лет назад в Юрьеву ночь загорелись костры — сигнал к восстанию. Вот я и сказал Олеву: — Зажжем в Юрьеву ночь костер. Зажжем такой мощный огонь, чтобы немцы поняли — близится отмщение. — Это не так просто, — сказал Олев. — Стоит нам зажечь огонь, как сразу же явится полиция. — А нам вовсе не надо греться возле костра. — Но где же мы зажжем свой костер? Его ведь не разожжешь посреди рыночной площади, прямо под носом у полиции. И нет смысла делать это в таком месте, откуда огонь никому не будет виден, — рассуждал Олев. Требовалось найти подходящее место, и мы отправились такое место искать. Мы исходили весь город вдоль и поперек. — Чтобы подать сигнал к восстанию Юрьевой ночи, — сказал я, — зажигали дом на высоком холме. — Не станем же мы с тобой поджигать дома! — испугался Олев. Я, конечно, не имел в виду, что мы с Олевом начнем поджигать дома. Война и так уже сожгла достаточно домов. — А не могли бы мы зажечь свой костер в развалинах мельницы? — предложил я. Мне вспомнилось, что у нас на окраине города есть небольшая горушка и на этой горушке вместо дома — развалины старинной мельницы. Когда-то молния ударила в эту мельницу. Теперь нет у нее ни крыльев, ни крыши. С нее, как со смотровой вышки, открывается прекрасный вид на окрестности. Олев стукнул себя ладонью по лбу: — Как это я сразу не догадался! Остатки мельницы — это было превосходное место, самое верное место для костра Юрьевой ночи. Мы знали развалины мельницы, как свой карман. Но было два обстоятельства, которые не очень-то нам нравились. Во-первых, неподалеку от мельницы находились бараки, где содержались военнопленные, так что охрана сразу же заметит, как мы зажигаем костер. И во-вторых, вокруг мельницы было очень голо. Значит, переправить туда горючее, не привлекая ничьего внимания, будет очень трудно. — Если мы начнем ходить через пустырь с вязанками хвороста, — сказал я Олеву, — это непременно бросится в глаза. А когда затем вспыхнет огонь, виновные сразу же станут известны. Но у Олева возникла другая идея: — Зачем нам вязанки хвороста! У нас ведь есть целая бочка пороху, которую мы привезли из катакомбы. Он ведь прекрасно горит. Что правда, то правда. — И бояться немецких часовых тоже не имеет смысла, — продолжал Олев. — У меня есть бикфордов шнур. Мы зажжем костер с его помощью, а когда покажутся языки пламени, мы уже исчезнем. Уже на следующий день немецкий солдат, который охранял бараки военнопленных, мог заметить на лугу двух гуляющих гимназистов примерно одинакового возраста. С портфелями в руках они медленно шли в сторону развалин мельницы. Похоже было, что они просто так проводят время и слушают на лугу первые весенние голоса птиц. Время от времени они нагибались, чтобы сорвать какой-нибудь весенний цветок, и тут же снова обращали свои взоры к синему небу. Наконец они поднялись на холм. Известно, что мальчишки всегда интересуются развалинами и тому подобными вещами. Гимназисты провели некоторое время внутри мельницы и потом снова направились в открытое поле, продолжая свою прогулку. Читатель, наверно, уже догадался, кто были эти два гимназиста. Конечно, мы — ученики первого класса городской гимназии Олев Кивимяги и Юло Пихлат. А в портфелях у них были не книжки и тетрадки, как, очевидно, думал часовой у бараков для военнопленных. В своих портфелях мы несли «тараканью отраву», смешанную с ружейным порохом, которую надо было спрятать в развалинах мельницы для костра Юрьевой ночи. И еще два раза можно было видеть нас гуляющими возле мельницы. Приближалось двадцать второе апреля. Приближалась Юрьева ночь. Двадцать второго апреля тысяча девятьсот сорок третьего года я еще раз перечел «Мстителя» Эдуарда Борнхёэ[7 - «Мститель» — популярная историческая повесть известного эстонского писателя Эдуарда Борнхёэ, написанная в 1880 году. Историческим фоном повести является восстание в Юрьеву ночь 1343 года.]. И должен признаться, что читал теперь эту книгу, понимая ее совсем иначе, чем несколько лет назад. Ведь тогда я еще не знал, что означает насилие, что означает рабство, что означает стремление к свободе. Теперь я знал это. Восстание эстонцев в 1343 году было подавлено немцами. С тех пор прошло уже шестьсот лет. Но время не погасило в наших сердцах огней Юрьевой ночи. Смерть фашистским оккупантам! ОГОНЬ В ЗАТЕМНЕННОМ ГОРОДЕ Мы стоим вчетвером на окраине города — Олев, Линда, Мадис Салувээр и я. Мээли не смогла пойти с нами, но мы знаем, что она сейчас дома смотрит в окно. Из окна Мээли видны развалины мельницы. Мы стоим вчетвером на окраине города и ждем. Олев только что вернулся к нам. Мы знаем, что в развалинах мельницы с шипением движется по бикфордову шнуру огонь. Никто, кроме нас, еще не знает об этом. Бикфордов шнур длинный, и нам придется еще подождать. Мы не обмениваемся между собой ни словом. Вот показывается слабый красноватый отсвет. Юрьева ночь начинается. И вот взмывают вверх среди развалин мельницы светлые языки пламени. Это наша Юрьева ночь. Город затемнен. Но в затемненном городе пылает огонь. И, глядя на него, я вдруг подумал, что вся страна сейчас погружена в темноту — над всей Эстонией висит сейчас ночь рабства. Но мы не рабы. В наших сердцах горит огонь. В угнетенной и погруженной в темноту стране много скрытого огня. Наш костер, пылающий сейчас среди развалин мельницы, действительно символ свободы. Огонь в затемненном городе. Мы стояли, не трогаясь с места, и смотрели на этот огонь. И каждый думал о своем. И мы знали, что думает каждый из нас. — Пошли, — сказал наконец Мадис. — Не имеет смысла дожидаться полиции. Сначала мы шли все вместе. Первым свернул к своему дому Мадис. Потом Олев. Дальше мы шли вдвоем с Линдой. Шли через затемненный город. — Я тебя провожу, — сказал я Линде. Линда и сама видела, что я ее провожаю. Мы шли вдвоем и думали каждый свои мысли. Я думал о том, как хорошо иметь верных друзей. И мне хотелось сохранить эту дружбу навсегда. Мы подошли к воротам дома Линды и остановились. — Хочу тебе что-то подарить, — сказал я Линде. — На память о сегодняшнем дне. Я вынул из кармана браслетик, сделанный из монеток, который дал мне русский военнопленный. Линда взяла у меня браслетик и надела себе на запястье. — Спасибо, — сказала она тихо. Я возвращался домой. Мне было радостно и хорошо. Среди развалин мельницы полыхало пламя — огонь в затемненном городе. 1965–1969 notes Примечания 1 Сейчас это правило отменено. 2 Кристьян Палусалу и Иоханнес Коткас — известные эстонские борцы, чемпионы Олимпийских игр. 3 «Ээсти сына» («Эстонское слово») — центральная газета в Эстонии в годы фашистской оккупации. 4 «С» (лат.) — третья буква эстонского алфавита. 5 В период оккупации директориями называли министерства так называемого самоуправления, а министров называли директорами. 6 Длинный Герман — так называется самая высокая башня древней таллинской крепости Тоомпеа (Вышгорода). 7 «Мститель» — популярная историческая повесть известного эстонского писателя Эдуарда Борнхёэ, написанная в 1880 году. Историческим фоном повести является восстание в Юрьеву ночь 1343 года.